— Этим только слабинку покажи. В момент руку оттяпают. Главное, словно чувствуют, где у кого какое горе. Тут же начинают виться перед дверью…
— Кирилл, да черт с ними, с этими тетками. Лучше расскажи про свои приколы. Про медаль расскажи.
— Да, чего там рассказывать? Нечего особенного. Дела минувших лет.
— Давай, давай, не скромничай.
— Ладно, слушайте. Было это года два назад под Новый год. Сижу дома и вдруг в голову гениальная мысля стукнула, а не разыграть ли мне дружка своего, Володьку Королькова.
— Тот, который фотографией увлекается?
— Ну да, который частенько ко мне заглядывает. С ним мы в добрые старые времена в областной фотоклуб хаживали. Вот сижу и думаю, чтобы такое придумать, чтобы он надолго этот Новый год запомнил. И придумал. Решил ему из Испании письмо послать, будто он завоевал там, на международной выставке, медаль. Порылся в своих архивах, нашел какую-то фотографию из его коллекции, отрезал кусок от нее и на обороте написал набор испанских слов, какие попались в одном из каталогов. И в тексте указал два слова: «bronse» и «medal». Подписал: «президент Международной фотоассоциации ФИАП Фаустино Мелья». Потом вложил фотку в почтовый конверт и наклеил кубинскую марку, слово «Куба», конечно, оторвал, чтобы не смущало. Нарисовал на резинке шариковой ручкой штемпеля и отпечатал на письме. Перед Новым годом бросил послание Королькову в ящик. День жду, два жду, три жду. По нулям, адресат на письмо не реагирует. Что за черт? Я уж весь испереживался, места себе не нахожу. Празднику не рад. И вдруг поздно вечером на третий день раздается телефонный звонок, звонит Володька и возбужденным голосом заявляет, что у него срочное дело ко мне.
— Приходи, обсудим, отвечаю ему.
— А у тебя словаря испанско-русского нет?
— Нет, есть англо-русский, итальянско-русский, французско-русский. А вот испанского нет, отвечаю. А зачем тебе?
— Да тут письмо надо перевести. Ну, ничего завтра на работе переводчицу попрошу.
Через десять минут вновь звонок.
— Знаешь, у меня дома переводчик нашелся.
— Кто же.
— Жена перевела. Тут написано про бронзовую медаль.
— Володька, ну ты даешь! Поздравляю! Молодец!
Утром Корольков ко мне в офис примчался весь взмыленный, сияет как медный самовар, улыбка до ушей.
— Представляешь, я медаль на выставке в Испании получил! — вопит как оглашенный с порога.
— Какую еще медаль? — делаю вопросительную мину.
— Бронзовую!
— А, мы разве посылали в Испанию фотки? — невозмутимо спрашиваю его. — Что-то я не припомню.
— Я тоже не помню! Но, наверное, посылали, раз пришло оттуда письмо! — отвечает Корольков.
— Странно.
— Вот читай! Брон-зе ме-дал!
— Небось, всем уже растрепался на работе, что медаль завоевал?
— А то как же? Вот после обеда к переводчице схожу, пусть подробно переведет, что там написано.
А я ему и говорю:
— Вольдемар, у тебя как с чувством юмора?
— А, что?
— Мой тебе совет, не ходи к переводчице.
И тут, ошалевший от славы, Корольков, взглянув на меня и наконец-то все понял.
— Разыграл, да?
— Угу.
Корольков сник, конечно, но потом взял себя в руки.
— Спасибо, что сказал. А то представляю, как бы переводчики ржали над этой абракадаброй.
— Ты, что же, письмо только на третий день прочел?
— А мы говорит, с женой все праздничные дни дома сидели, никуда не выходили. Вот только вчера вечером спустился почту посмотреть, а там заграничный конверт.
— По шее от Королькова не получил за такую шутку? — спросил Миша.
— Наоборот, он мне был даже благодарен. Всю ночь, говорит, не спал, себя знаменитым человеком чувствовал.
— А потом мы уже с Володькой вместе подшутили над нашим председателем фотоклубом, Александром Ивушкиным. Он из себя вечно корчил эдакого крутого профи, великого фотохудожника. Написали ему письмо от председателя Федерации фотоискусства Рудольфа Крутицкого, что, мол, за выдающиеся заслуги ему присуждается высокое звание заслуженного фотохудожника России. Так он с этим письмом носился месяц, хвастаясь, всем кому не попадя его показывая. А потом Корольков как-то и говорит: «Давай Ивушкину правительственную телеграмму пошлем».
— Какую еще правительственную? — спрашиваю.
— Настоящую правительственную, на фирменном бланке.
Оказывается, у Володькиного отца друг детства занимал какой-то большой пост в верхах, в правительстве, и на праздники имел привычку присылать правительственные телеграммы с поздравлениями. Будь то день рождения, или 23-е февраля, или Новый год. На бланке так и было написано большими буквами «правительственная». Корольков приволок одну из старых телеграмм, отодрали старый текст, отпечатали на машинке новый, вырезали полосками, наклеили на бланк. А написали следующее: «Встречайте. Проездом на Международный фотографический форум. Поезд такой-то. Крутицкий».
Санька Ивушкин, который в то время вращался при «Белом доме», в роли «придворного фотографа», пробил машину, заказал гостиницу, на крыльях помчался на вокзал. Потом всем рассказывал, что битый час бегал вокруг пассажирского состава, прошерстил все вагоны, но так председателя и не встретил. Наверное, тот не смог приехать. Мы же с Володькой чуть ли не покатывались со смеху, дело-то было первого апреля.
— И не боитесь вы так шутить? — покачала головой Лика. — За такое и поколотить могли.
Кирилла уже несло, не остановить. Вдохновленный эмоциями на Ликином лице, он сыпал историей за историей.
— Послали нас в совхоз помогать. Зашли как-то от нечего делать в правление, а там, на подоконнике, какие-то бланки лежат стопкой. Взяли, заполнили и отослали знакомому парню, который в заезде перед нами был, написали, что он должен совхозу уйму денег. Если в такой-то срок не рассчитается, его имущество будет арестовано. После совхоза встречаю жертву, спрашиваю, как наша шутка удалась. А он отвечает: «Какая еще шутка?». Я ему проясняю ситуацию. А он и говорит, что уже год не живет по тому адресу, там мать его обитает одна. Хорошо, что вовремя сказали, а то бы ее Кондратий бы точно стукнул от такого известия.
— Это жестоко.
— Не воспринимай все так близко к сердцу, Ликусь. — успокоил ее Миша. — Кирилл же самая добрая душа на свете и все это знают. Даже если он и шутит над кем-то, то не со зла, а просто ради самой шутки. На него не сердится. Если бы ты знала, скольким людям он помог, тогда поняла бы меня.
— Хорош говорить обо мне в третьем лице, неприлично, в конце концов, — проворчал Кирилл.
За окном сгущались сумерки. Лика едва слышно вздохнула.
— Пора домой? — заглянул ей в глаза Миша.
Она кивнула.
— Пойду с Ксенией Карловной попрощаюсь.
— А можно и мне? Как-то некрасиво получается, я вроде в гости к ней в дом пришла, и даже не поздоровалась.
— Подождите, посмотрю, не спит ли она.
Кирилл поднялся с кресла и направился в комнату бабушки. Приоткрыл дверь и махнул рукой Лике.
— Заходите, не спит.
Лика нерешительно прошла вслед за Мишей. Улыбчивая женщина сразу понравилась ей. По глазам старушки можно было моментально понять, как они прожили жизнь. Есть старушки с глазами злыми и ожесточенными, есть с уставшими и печальными, есть с безразличными, а есть, как эта, со светлым и чистым взглядом, полным бесконечной доброты. Она отложила книгу, которую читала, приподнявшись на подушках, и сняла очки.
— Ксения Карловна, это Лика, — негромко произнес Миша.
— Здравствуйте, извините, что потревожили вас.
— Что вы, Лика! Я всегда рада гостям. Мишенька не так уже часто заходит к нам в последнее время, это просто замечательно, что вы пришли.
— Нам уже пора, Ксения Карловна, зашли попрощаться.
Миша нагнулся и поцеловал ее. Она прижала его голову к себе.
— Береги ее, — шепнула она.
Когда они вышли из ее комнаты, Миша сиял, словно получил благословение от самого важного в его жизни человека.
Весна набирала обороты, и все теплее становилось на улице. Очередные выходные пролетели так же быстро, как и все дни, проводимые Мишей с Ликой. И это воскресение прошло. Они медленно шли по тротуару, направляясь к автобусной остановке. Они не торопились. А куда торопиться? Лике вовсе не улыбалось возвращаться домой в атмосферу полного отчуждения и молчания. Анатолий стал часто задерживаться и ночевать у родителей, которые жили близко к его работе. А может, и не у родителей. Лика, если и задавалась таким вопросом, долго на нем не концентрировалась. Ей даже подспудно хотелось бы, что на полный разрыв пошел именно Анатолий. Так было бы легче. Но он на разрыв не шел. Он настаивал на сохранении брака. Зачем? Она так и не могла понять. Ради репутации? Ради матери? Ради чего? Защиту отложили на начало осени. Толик открыл новый метод апробации своего изобретения и непременно хотел включить результаты в свою окончательную работу. Любой другой защитился бы поскорее и занимался наукой дальше, но Толик решил представить свою работу, как настоящее открытие, а не диссертацию для галочки, и потому шел наперекор всем разумным советам.
