– Вы на сколько, девочки? – спросил, не поворачиваясь от плиты. – Уже пол-одиннадцатого.
– Как скажете, – Танька заелозила кормой на Сашкиных коленях.
– То есть вы можете искушать нас хоть всю ночь? – радостно стал шевелить усами Казарин.
– Хоть неделю, – грациозно двинула плечами Ольга, и голубые глаза ее расширились.
– За неделю у меня денег не хватит, – среагировал я почти раздраженно.
– Вы дадите анекдот рассказать или нет?! – закапризничала медноволосая Танька.
– Дадим! – Я поставил на стол дымящиеся чашки.
Анекдот вызвал всеобщий смех, и Сашка, прослезившись от веселья и счастья, вздохнул:
– Господи, девочки, как с вами хорошо!
– Будет еще лучше, – с томной игривостью сказала Ольга и стиснула ухоженными руками свои груди, прикрытые белой блузкой.
– Вы обе прекрасны! – Казарин обнял Танькины бедра, глядя при этом на Ольгин бюст.
– Так ты хочешь сразу с двумя? – сообразила своим развращенным умом Татьяна.
– А можно? – радостно засуетился под ней Сашка.
– Почему бы и нет? – Ольга подняла руки и погрузила их в тяжелую волну своих натуральных светлых волос.
– Папа спит? – повернулась ко мне Татьяна.
– Надеюсь, – ответил я уже на пути в комнату за халатами для девочек. В моем доме четыре халата, накопленных за безобразную вдовью жизнь специально для таких гостей.
Сашка уводит сестер в спальню, держа их за талии, а я остаюсь курить на кухне.
– Свет не включайте! – крикнул им вдогон. – У меня штор нет. Не делайте из спальни телевизор для соседей!
Вскоре Ольга вернулась в распахнутом халате, покачивая молодой грудью. Приблизив к моему лицу свои расширенные зрачки, она аккуратно вынула из моего рта сигарету и мягко поместила на ее место свой пухлый пальчик с бледно-розовым ногтем.
– Я там оказалась лишней. – Ольга коротко лизнула кончик моего славянского круглого носа.
Из комнаты послышались Танькины вздохи.
Я капитулировал под напором инстинктов. Мы пошли с Ольгой в зал, спотыкаясь и цепляясь руками за изгибы наших тел.
Через полчаса мы встретились с Сашкой на кухне и закурили. Из ванной доносился визг довольных сестер и шум воды.
– Они правда родные сестры? – спросил разомлевший Казарин.
Я кивнул в ответ, думая про отца, который наверняка скрипит зубами в своей комнате от шумного купания разыгравшихся кобылиц.
– Есть еще и третья сестра. Она работает учительницей и замужем. Но тоже иногда участвует в «движении».
– В каком движении? – не соображает Казарин.
– В сексуально-революционном.
Сашка изумленно покачал головой и раздавил окурок.
Утром сестры исчезают, разгрузив мой бумажник. Я сижу на кухне с сигаретой перед чашкой кофе и жду своей очереди в ванную. Казарин долго моет любимое тело. Наконец он вырастает передо мной, благоухающий одеколоном.
– Старичок, все было прекрасно. Я никогда не чувствовал себя так хорошо. Кстати, Ольга оказалась лучше Тани…
В этот момент с бидоном молока входит отец.
– Ты бы совесть поимел! – говорит он зло, и холодный взгляд его стальных глаз замораживает меня. – Перед соседями стыдно. Всю ночь то диваном об стену грохали, то в ванной визжали. Ты что, не знаешь, какая тут звукоизоляция?! Я очей не сомкнул. Если ты не прекратишь эти разгулы, я уеду от тебя! Или купи мне квартиру!
Сашка выскальзывает из кухни. Меня из холода бросает в жар. Я не могу двинуться с места и выслушиваю отцовские гневные тирады по поводу своего образа жизни, про бесконечную смену баб, с которыми он уже устал раскланиваться по утрам на кухне, про водку и сигареты, на которые уходит куча денег, про консьержек в подъезде и соседку, перед которыми ему стыдно…
– Тебя полгорода знает, в газетах и телевизоре мелькаешь. И все в курсе, что ты на потаскух состояние угрохал. Ты год назад машину «девятку» продал. Где деньги? Я уже давно был бы с квартирой и не мучился тут… У тебя кроме двух диванов и моей старой кровати ничего нет. Даже окна голые – ни одной занавески. Я раздеться боюсь, чтоб соседей из дома напротив не испугать стриптизом… И запомни: лучше иметь одну бабу, чем сотню – дешевле обходится! – гудит отец и пронзает меня шпагой взгляда. – Ублажаешь тут этого хлыща московского… Думаешь, он тебя в полковники выведет? Фигу! Я его вижу насквозь!..
Разгромленный и поверженный, я ретируюсь в ванную и бреюсь до крови.
По дороге в редакцию Сашка молчит, видя мои остекленевшие глаза и парализованные челюсти.
– Извини, старик, – говорю Казарину, – но я не могу сейчас с тобой по делам ездить. Володя в курсе твоих проблем. Я там действительно не нужен. Он спец по могилам и все сделает, как надо.
Сдав его редактору, принимаюсь задымлять свой кабинет сигаретами и ходить из угла в угол. Казарин с шефом, загрузив в «уазик» ящик тушенки для нищей тети из Нахаловки, поехали сначала на кладбище к могильщику Володе ставить дешевый памятник на одичавший бабушкин погост…
Работать я не могу. Грудь давит стыд перед Казариным за выпад отца, стыд перед отцом за собственную развращенность, и одновременно в душе вскипает, как волна, «ярость благородная». До обеда я намотал по кабинету километров десять. Я думал об отце. Я вспоминал его стальной замораживающий взгляд. Точно такой же, как в пору его развода с матерью.
Я учился тогда в седьмом классе. Сестра еще и в школу не ходила. Отец выносил из хаты ковры. Он перебирался к библиотекарше из нашего поселкового техникума не сам по себе, а с домашним скарбом. Мать пыталась протестовать, но улетела в угол после удара кулаком. Отец хотел добавить, но я преградил дорогу. Он остолбенел от неожиданности. Ударить меня не посмел. Только смотрел в глаза таким же вот стальным взглядом, как сегодня утром, от которого каменеют, словно от взора Горгоны медузы.
После черной ругани и развода отец с матерью все же слепились вновь. Батя был заместителем директора птицефабрики и испугался нагоняя по партийной линии и увольнения. С его возвращением в дом вернулся и достаток. Но не мир. В состоянии «холодной войны» родители прожили еще пятнадцать лет. Только когда их дети выучились, обзавелись своими семьями и нарожали внуков, внутреннее их противостояние дошло до крайности. Батя втихаря выписался из хаты и уехал в родные края, на Восточную Украину.
Он был уже пенсионером, за шестьдесят лет. Мы с сестрой ошалели от этой новости, которую, захлебываясь от слез, сообщила мать, когда мы съехались в отпуск. Она ненавидела отца и жалела его. Я не жалел. Единственная тема, которая нас с отцом объединяла все эти годы, – футбол. Больше мы не говорили ни о чем. Я даже женился, не сказав ему об этом ни слова. Мать потом сообщила, что отец плакал три дня. Запирался в кладовке и выл. Было слышно. Я страшно удивился его слезам.
После отъезда батя скитался по каким-то одиноким старухам, пять лет не отвечал на мои письма, иногда звонил сестре и жаловался, что никто из родственников и сожительниц не прописывает его, и пару раз грозился подать на меня (сына) в суд, чтобы я платил ему алименты.
Мы встретились два года назад у сестры. Он весь вечер и полночи говорил о нищенской жизни бездомного пенсионера, и я забрал его к себе. По утрам отец ходил за молоком, днем читал коммунистические газеты и общался с соседскими стариками, ругая нынешнюю продажную и воровскую власть, а вечером сообщал мне итоги футбольных матчей.
Мы жили с ним в разных комнатах, смотрели свои телевизоры, читали непохожие книги и лишь изредка встречались на кухне. Мои временные подруги мешали ему беспрепятственно передвигаться по квартире в трусах и раздражали самим фактом своего существования. Потому что привести к себе старушку он не смел. Хотя хотелось. Ему регулярно звонила какая-то. Если я был рядом, они беседовали о лечебных травах…
Я боялся отца. Я носил в себе ужас его звериного взгляда в пору моего отрочества. Он не ударил меня тогда. И теперь мое сыновнее чувство держалось на его тогдашнем недоумении от наглости сына-сопляка да на боязни божьей кары за непочтение к родителю. Я носил в себе страх перед отцом и ненависть к нему за бесконечные измены матери и нам, детям, за волчьи повадки, за отсутствие чувства юмора, за то, что он чужак в нашем общем доме, и за многое другое.
Мне скоро сорок, ему за семьдесят. Он по-прежнему крепок и здоров. Несмотря на руководство птицефабрикой, так и не нажил живота… Мы – два самца в одной клетке. Мы должны были столкнуться. И мы столкнулись. На глазах у Казарина, черт бы его побрал.
Своей утренней атакой отец включил цепную реакцию. Теперь взрыв был неминуем. Сердце мое бесновалось под ребрами. Голову туманили испарения из подогретого болота злобы. Я рванул домой. Я влетел к нему в комнату и пнул ногой кровать. Отец проснулся и хотел встать.
– Лежать! – рявкнул я. – Слушай сюда!
Я был страшен. Из моего рта летел огонь. Отец по-стариковски пукнул от ужаса, язык его одеревенел, и он что-то промычал.
