Я долго училась не сливать строчки на бумаге. Для этого вырезывала тонкую черную полоску и накладывала ее на бумагу, после написанной строчки. Когда перо залезало высоко, оно натыкалось на полоску, соскальзывало с нее, и строчки таким образом ложились ровно. Правда, первые дни получались сплошные кляксы, но постепенно напрактиковалась. Выработался даже своеобразный ритм, и я механически делаю равные промежутки между строчками. В темной полоске уже не нуждаюсь. Но справиться с тем, чтобы слово на слово не налезало, не могу. Иногда строчка вытягивается в одно непрерывное слово. Ничего! Когда будут переписывать, разберемся.
Трудно было привыкнуть попадать пером в чернильницу. Постоянное царапанье пера о стекло раздражало.
«Научусь», — успокаивала себя. Наблюдала за движением руки. Заметила — надо чернильницу ставить на определенное расстояние. Должно быть точное движение руки — одна и та же дуга. Угадала: перо стало сразу попадать в чернильницу. Теперь не раздражает царапанье.
Была еще одна помеха: перо поворачивалось другой стороной. Ощупывать его постоянно — отнимало много времени, пачкались пальцы. Приучилась, не выпускай вставочки, держать правильно поставленное перо в одном положении. Дело пошло лучше. Только рука затекает. Оказывается, ко всему можно привыкнуть. Все это мелочи, но их надо понять, преодолеть.
Пришла Ася. Их комсомольский отряд возвратился с оборонных работ. Прошел слух, что они попали в руки врагов. Я очень волновалась, не хотела этому верить. И вот передо мною Ася — загорелая, веселая. Обнимаю, целую ее.
— Какая ты черная! Точно на юге побывала. Страшно было? Рассказывай-ка.
— Страх уже прошел, — смеясь отвечала Ася.
Она была начальником отряда, в котором насчитывалось больше двухсот комсомолок — работниц фабрики. Отряд выполнял срочное задание на переднем крае.
И Ася рассказала о пережитом. Говорила она, как обычно, бодро, но голос не всегда повиновался ей, срывался:
— Мы шли всю ночь. Утром попали в небольшую деревню, совсем близко от фронта. Наши войска отступали. Мы копали рвы у самой деревни. Совсем не отдыхали. Пить хотелось, да, признаться, и есть приходилось немного. Копали, носили землю, пот лил градом… Спину разогнуть было некогда. Подошел ко мне старый дед с ведром в руке. «Подкрепитесь, говорит, яблочками, из наших садов, ишь какие наливные». И высыпал яблоки из ведра, крупные, желто-розовые. Как грызли мы их! Сил сразу прибавилось. Приналегли на работу. Тут самолеты налетели и ну поливать нас из пулеметов. Мы, конечно, в окопы спрятались. До ночи просидели. Ночью опять начали копать. Светло было, как днем. Кругом горели деревни, их немцы подожгли. Выстрелы уже совсем близко, бой приближается. К нам подошел военный и велел срочно уходить в соседнюю деревню. Шли сначала лесом. Потом нас предупредили, что лучше на дорогу выйти, близко, мол, вражеские танки. Вышли на дорогу, дышать боялись. Каждый шорох слушали. Мне казалось даже, что сердце стучит слишком громко. Тяжелые это были минуты, что и говорить! Страшно беспокоилась о товарищах. Ведь мне доверили их жизни! С детства я трусиха была, но тут о себе не думала…
На рассвете миновали опасное место. Хотели передохнуть. Но нужно было снова копать. Военные остановили отряд. Просили срочно закончить окопы. Откуда только силы взялись! Когда закончили работу, военные послали станции, на поезд. Ноги у всех были разбиты до крови. Все же пошли. А на станции узнали, что недавно отошел последний состав. Мы так и остолбенели, не знали, что делать. Ждать было бесполезно, но идти тоже не могли, Длились от усталости. Это была третья бессонная ночь. Я пошла к начальнику воинской части, и он отвел нам для отдыха пустой дом. Заснули моментально. Ничего не слыхали. Утром бойцы рассказывали, что немцы сильно бомбили станцию, и дом наш качался, как былинка. После сна ноги распухли — встать мы не могли. И все же пришлось снова копать. Но работали не очень долго. Ну, вот и все страхи… Вот и опять в Ленинграде. Видите, живы, здоровы, — сказала Ася и задорно тряхнула кудрями, точно хотела отбросить мысли о пережитом. — На фабрике сейчас работы — ужас сколько! Военные заказы.
…Рассказ Аси глубоко взволновал. Какал чудесная у нас молодежь! Разве таких победишь?!
Я еще глубже, еще убежденнее стала верить в пашу победу.
Каждое слово Асиного рассказа записала.
Тревога!..
Открываю окно. Сырая холодная тьма врывается в комнату.
Грохот зениток усиливается. Одевшись потеплее, иду в щель. Пробираюсь по темному саду, то и дело попадаю в лужи. В щели уже несколько человек.
— Господи, когда же легче-то будет? — вздыхает Ведерникова. На руках у нее завернутый в одеяло племянник Минька.
— Проклятые! Не дают покоя, десятый раз сегодня сюда таскаюсь, — причитает старая женщина.
— Не десятый, тетя, а одиннадцатый, — поправляет десятилетняя Кира.
— Да, уже одиннадцатая тревога, — подтверждав соседка. — Муж ругается, говорит, зачем таскаться? Сиди, мол, дома, ничего не будет. Разве можно? Слышите, как бомбит.
«Дз-з-ж-ж-жжззсс!»
— Ой, летит… — прошептала старая женщина.
Страшный удар и шум. Земля задрожала. В щели посыпался песок.
— Ир, я боюсь, — заплакала Кира.
— Посмотрю, жив ли наш дом, — сказала я и вышла.
Под темным осенним небом мирно спал наш домик. Я подумала: «Он точно меня успокаивает».
Опять поднялась неистовая стрельба. Вернулась в щель.
— Снова прилетел, проклятый!
— Я боюсь, он в нас бросит! — всхлипывает Кира.
— Бросит, бросит, заладила одно! Ну и бросит, что с ним сделаешь? Зачем в щель тащилась? Звала тебя в убежище, не пошла. Вот и сиди! — сердилась Ведерникова.
«З-з-з-з-з-з-ззз!..» Страшный свист резнул слух. Все шарахнулись в угол.
— Сюда?
— Нет, в конце сада упала!
— Еще!.. Вторая!.. Третья!..
— Смотрите, горит!
Точно магнием освещенный, стоял каменный двухбайтный особняк. Совсем близко, у маленького деревянного дома, горела зажигательная бомба. Забегали люди с песком, лопатами, баграми. Из щели были видны все их движения, как из зала театра хорошо освещенную сцену.
— Чего копаетесь?
— Бомбы потушить не умеете! — кричали из всех этажей соседнего дома. Бомбу засыпали. Сразу стало темно. Загремели зенитки.
— Осколки!
Все разбежались.
— Как светло-то было! Точно днем! — оживленно заговорила Кира.
— А ты трусила! Видишь, как здесь интересно!
— Очень интересно, только страшно!
— Ничего, привыкнешь.
— Отбой!..
— Отбой!.. — раздалось со всех сторон.
— Слава богу!
— Наверно, еще раза два придем сюда за ночь.
— Подержите Мишутку. У меня руки и ноги затекли. Кира, где ты? — волновалась Ведерникова.
— Зде-е-сь! — кричала девочка уже с крыльца.
— Вы сегодня дежурите с часу ночи до пяти. Распишитесь.
Высокая стройная девочка подала мне лист и карандаш.
— Мая, я должна дежурить завтра. Ты опять перепутала.
— Заболели многие. Пожалуйста, Ольга Константиновна, согласитесь!
Мая — связист но дому. Она умоляюще глядит на меня.
— Хорошо, отдежурю. Кто со мной в паре?
— С вами Филонов.
Ветреная осенняя ночь. Скрипят старые липы. Холодный резкий ветер срывает листья, забирается под пальто, заставляет зябко ежиться. Заплутавшись в темноте крикнула:
— Павел Николаевич!
— Я, — отозвался Филонов.
Он давно живет в соседнем каменном доме. Это художник, человек большой воли. О нем говорили, как аскете-подвижнике, отдавшем всю жизнь искусству. Он действительно работает много, очень много. Картин своих не продает и почти не выставляет. Когда началась бомбардировка города, он вызвался быть бессменным дежурным на чердаке. Длинный, худой, с высоким лбом, легко одетый, часами стоял он там. Я как-то попросила начальника пожарного звена заменить Филонова.
— Простудится, — убеждала я. — Он так легко одет. Освободите его.
— Что вы! — улыбнулся начальник. — Разве он согласится? Он хочет спасти свои картины от пожара и никому не доверит дежурство.
Филонов подошел ко мне.
— Здравствуйте, Павел Николаевич! Ночь-то какая выпала на нашу долю, зги не видно.
— Ничего, скоро рассвет. Тогда хорошо будет, — ответил он.
— Рисовать вам удается?
— Да, работаю.
— Счастливый! А мне трудно сладить с собой. Так много кругом горя…
— Мои девиз — работать при всяких условиях.
— И помотает этот девиз?
— Еще как!
В его голосе послышалось оживление.
— Откуда же вы берете время? — удивилась я.
— Мало сплю. Пользуюсь каждой минуткой. Пишу сейчас большую картину.
Тихо разговаривая, мы подошли к воротам.
Из второго этажа дома, сквозь занавешенное окно, проникал свет.
