— Бабенки, которых встречаешь в pubs,[13] меня не вдохновляют, — ответил бомбардир.
— Терпение, — улыбаясь, сказал штурман. — Это вопрос нескольких месяцев. Потом вернешься во Францию и, может быть, еще пожалеешь об этом времени. Знаешь, сейчас здесь, пожалуй, лучше, чем там. Еда, конечно, скверная, но все-таки она есть.
Впрочем, у бомбардира был превосходный аппетит. Он быстро покончил с супом и, отодвинув тарелку, набросился на мясо. Он жевал с остервенением, и белокурые усики шевелились над губой.
— Ты не побоялся сесть рядом со мной? — спросил штурман.
— А что такое?
— Мне кажется, после гибели Ромера меня избегают.
— Да ну, — сказал бомбардир, — об этом уже забыли. Во всяком случае, меня никогда не интересовало, почему ты с ним не полетел. Я знаю только, что ты прыгнул с парашютом; надеюсь, мне никогда не придется этого делать. На счету у меня только пять вылетов, и с меня вполне достаточно. А у тебя?
— Двадцать два.
— Двадцать два, — произнес бомбардир таким топом, словно и не надеялся когда-нибудь достигнуть такой фантастической цифры. — К парням вроде тебя я отношусь с большим уважением.
— Спасибо. Наверстаешь, не бойся. И как знать? Когда после тридцати или тридцати пяти вылетов тебя отпустят как выполнившего свой долг перед объединенными нациями, ты еще останешься на сверхсрочную.
— Как знать? — повторил бомбардир и фыркнул. Штурман направился к выходу, но в холле встретил командира эскадры. Он отдал честь и попросил разрешения обратиться.
— Слушаю вас.
— Господин майор, — сказал штурман, — я прошу вас разрешить мне летать с Лебоном.
Так звали пилота, который не видел посадочных огней.
— Зачем?
— Думаю, смогу ему помочь. И кроме того, так я снова войду в форму.
— Но экипаж Лебона укомплектован полностью.
— Я мог бы летать вторым штурманом.
— У меня были другие планы на ваш счет, — сказал командир эскадры, — но что ж, согласен. Завтра вы будете в приказе.
Командир эскадры хотел было идти, но вдруг повернулся к штурману.
— Доброй ночи, — сказал он, протягивая ему руку.
Опасаясь, как бы он не передумал, штурман почти выбежал из холла и поспешно зашагал к домикам. Потом он пошел медленней. «В конце концов, — думал он, — я, сам того не подозревая, сумел все уладить. Я хочу летать с Лебоном, и Люсьен, который считает, что с ним опасно связываться, пожимает мне руку… Опасно связываться… — повторил он. — Как легко они умеют осуждать! И с какой уверенностью судят!..»
Когда штурман постучался к пилоту, тот собирался идти обедать.
— Все в порядке, — сказал штурман. — Я видел Люсьена. Он согласен. Завтра я лечу с тобой.
— Он разрешил? — спросил пилот, словно не верил собственным ушам.
— Я полечу вторым штурманом, но буду делать все, что ты потребуешь.
— Ладно, — сказал пилот. — Посмотрим. Спасибо. Ты молодец.
— Это ты оказал мне услугу, согласившись лететь со мной. Благодаря тебе Люсьен, наверное, порвет мое взыскание.
— А, — сказал пилот и помрачнел, — понимаю. Ведь то, на что ты идешь, — дело опасное.
— Идиот! — закричал штурман. — Ты не так меня понял. Брось выдумывать. Просто никому, кроме меня, не пришло в голову тебе помочь, вот и все. Когда я узнал, что тебя бросили на произвол судьбы, я пришел к тебе, чтобы не чувствовать себя одиноким. Это ты меня спасешь, а у меня и так все улажено благодаря Адмиралу.
Пилот, стоявший перед штурманом, был выше его почти на голову, и штурман смотрел на него с восхищением. Как могло случиться, что такой богатырь не видит посадочных огней? Куртка трещала у него в плечах, от него исходило ощущение необыкновенной силы и уравновешенности. Но если поймать его взгляд, становится не по себе. Он старался не смотреть на собеседника, а когда случайно встречался с ним глазами, тотчас отводил их, словно боялся выдать какую-то тайну.
— Предупреди экипаж, — сказал штурман. — Если ты скажешь им, что мне делают одолжение, чтобы я снова вошел в колею, ребята будут польщены. Я не хочу, чтобы твой штурман думал, что я собираюсь его контролировать. Кстати, как его фамилия?
— Везер.
— Ну так вот, скажи Везеру, что, пожалуй, он тоже должен будет мне помочь. Но в воздухе поступай как знаешь. Ты хозяин, и я буду подчиняться тебе.
— До завтра, — сказал пилот. — И главное, — тихо добавил он, — не беспокойся. Я увижу огни.
— Неважно, — ответил штурман. — Спокойной ночи.
Штурман с Везером подошли к самолету как раз в тот момент, когда заработал первый мотор. Прогноз направления ветра трижды менялся, и каждый раз приходилось заново пересчитывать курсы. Штурман с трудом взобрался в машину и сел на одну из скамеечек за кабиной пилота, там, где перед взлетом размещались те, кто ничем не был занят, чтобы не перегружать носовую часть.
Взревели один за другим четыре мотора, их рокот слился в один оглушительный рев, и огромная машина задрожала всем корпусом. Штурман положил между ног парашют и зеленый планшет с картами и вздохнул. Каждый раз в эту минуту он начинал думать, не совершил ли он ошибки при вычислении курсов; и он знал, что в полете все время будет рассчитывать их заново и только потом передавать пилоту. Но пока что делать ему было нечего, и долгий церемониал взлета давал ему несколько минут передышки.
Взлет был делом пилотов и механика. Они следили за температурой, давлением и счетчиком оборотов. Принимать решения не входило в обязанности штурмана. Согласно инструкции, он обычно подключался к связи, чтобы слышать, о чем говорят пилоты; но на этот раз он снял шлем с укрепленными в нем наушниками и микрофоном и провел ладонью по вспотевшему лицу. Везер сидел напротив, рядом с бомбардиром, и рылся в своем планшете — наверное, искал карандаш. В экипаже у Лебона были, пожалуй, славные ребята, но штурман еще не успел приглядеться к ним. Бомбардиром оказался тот самый паренек со светлыми усиками, которого штурман встретил накануне в столовой во время обеда. Везер был уроженец Лотарингии. Свои ластики он носил на шнурочках, которые привязывал к пуговицам своей куртки; время от времени, задумавшись, он, как ребенок, посасывал кончик карандаша. Да, все очень славные, но, по-видимому, надеяться на них особенно нельзя. «Чтобы добиться успеха, этого недостаточно», — ворчал штурман, глядя на них. Стрелки уже сидели в своих застекленных турелях. «А чего стоят эти, я узнаю только в воздухе».
Голоса моторов один за другим включались в грозный рев, разрывающий ночь, в то мощное переливчатое гудение, что вздымалось над землей каждый раз перед вылетом. Наконец самолет дрогнул, и штурман, улыбаясь, подмигнул Везеру и бомбардиру, сидевшим напротив. Пилот растормозил — значит, проба двигателей прошла хорошо. Иногда вся подготовка к полету оказывалась напрасной из-за повреждения в приборах или какого-нибудь мотора, который не давал своих оборотов. Машина качнулась всей тяжестью тридцати тонн металла, горючего и бомб и вырулила на бетонированную дорожку, ведущую к взлетной полосе. Сидя на жесткой ребристой скамейке, прислонись спиной к твердой и холодной стенке фюзеляжа, который со своими лонжеронами, трубами и кабелями напоминал корпус подводной лодки, штурман своей спиной, всем своим нутром ощущал каждое движение самолета. Даже не глядя в иллюминатор, он угадывал по легкому головокружению мелькавшие вокруг них огни самолетов, которые в свете синих и золотых фонарей, вытянувшихся вдоль дорожки, один за другим осторожно выруливали на старт. Он видел перед собой неровные очертания рощ, плотным кольцом окружавших аэродром. При каждом торможении штурмана толкало вперед, и всякий раз он страдал от этого. Каждый раз, когда эта неповоротливая и такая хрупкая четырехмоторная громадина скрежетала всеми своими болтами, ему хотелось застонать.
Парашютные ремни стягивали ему бедра, и он с трудом вытащил из кармана платок, чтобы вытереть пот со лба. Через несколько секунд машина повиснет в воздухе и мучению придет конец. Грохот сотрясет дома, над которыми пролетят на задание самолеты, и, вслушиваясь в рев урагана, проносящегося над головой, женщина, возможно, спросит себя, не летит ли сейчас и штурман с эскадрой среди этих звезд. Как она вспоминает о нем? И что думает о той могучей силе, что каждую ночь неудержимо несется на восток, чтобы уничтожать города? Наверное, ее муж, intelligence officer, что-то ей рассказывал, и потому она отнеслась к штурману с таким сочувствием. Но конечно, intelligence officer все видел как-то со стороны, подобно начальнику контрольного поста, наблюдающему за полетами сквозь стекла своей вышки: самолеты для него только машины определенного веса, стартующие одна за другой по зеленому сигналу или внезапно возникающие из мрака в ослепительных лучах световых прожекторов и проносящиеся, сбавляя скорость, по освещенной дорожке. Потом летчики входят в комнату разведслужбы. Они рассаживаются вокруг некрашеного деревянного стола и отвечают на вопросы. «Заметили ли вы разрывы над объектом? Был ли огонь ПВО, плотным и точным? Атаковали ли вас истребители?» Но intelligence officer никогда не узнает, что такое точный огонь зениток; он никогда не услышит, как по крыльям хлещет шквал снарядов; он никогда не почувствует, как кровь стынет в жилах, когда навстречу эскадре вспыхивают орудийные залпы.
