Кардава подбегал, соскальзывая по сыпучему гравию, продолжая свое скольжение длинной упругой очередью. Вогнал ее под чалму, снося ее вместе с клочками волос, открывая в голове красную кипящую крышку. Стрелок с выпученным черно-белым глазом отваливался. Кардава наклонился к убитому другу, пытаясь его поднять, подхватить на бедро. И другой моджахед, синебородый, с пузырями слюны, разрядил в него магазин. Обрызганный латунью, слюной и кровью, Кардаваупал на друга, успевая и тут обнять его. Майор, убивая синебородого, моментально вспомнил и тут же забыл навсегда вчерашнее футбольное поле, двух счастливых, обнявшихся после забитого гола грузин.
Они прорвали цепь моджахедов. Пробежали мимо подбитого трактора, перевернутой тележки, разбросанных по склону тюков. Оковалков, пропуская бегущих, видел, как выскакивают они на дорогу. Обернулся, метнул гранату, укрылся за трактором, спасаясь от вихря осколков. Вторая его граната взорвалась, когда он скачками перемахивал кювет, ударял подметками в камни дороги. Он видел, как исчезают в гущах «зеленки» остатки группы. Сзади на горе, где они только что занимали позицию, клубилось многолюдное толпище, топтало, палило, сбегало с горы. Останавливаясь, кидая через кювет последнюю гранату, он подумал с ужасом о разгромленной, погубленной группе.
Солнечный, бьющий из неба клин лучей, и он, спасенный, сгубивший группу, бежит по лучу.
Они бежали в «зеленке» прочь от дороги, углубляясь в путаницу виноградников, пересохших арыков, разломанных глинобитных строений. Слышали, как гоняется за ними, отстают, начинают стихать выстрелы, вой, топот ног. Оковалков, приотстав, пропускал вперед спасенных из-под удара разведчиков.
Ефрейтор Бухов, красный и потный, с непокрытой головой, мчался, держа на весу автомат. Прапорщик Крещеных, не расставаясь с пулеметом, прыгал через колдобины, ощеря желтые свистящие зубы. Новобранец Мануйлов, без оружия, месил локтями воздух, по-заячьи скакал, высоко подымая колени. Сержант Щукин, бледный, с яркими синими глазами, бежал, перехватив «Калашников» прикладом вперед. Таджик Саидов гибко и плавно несся в горячих потоках, рукав его куртки «мапуту» был вырван с корнем, виднелось плечо с работающими тонкими мускулами. Капитан Разумовский, топорща золотые усики, жарко дышал, оглядывался, отводил в сторону готовый к стрельбе автомат.
Оковалков пропустил остатки группы. Надеясь увидеть еще кого-то, кто сумел пересечь дорогу, пробиться в «зеленку», выскользнуть из-под истребляющего удара. Но никого не было. Лишь отдаленно звучали редкие выстрелы, и он не желал думать, в кого на горе направлены эти редкие добивающие хлопки. Держал оружие с последним, вставленным на бегу магазином. Знал: если мелькнет догоняющая чалма, если проворные преследователи станут их настигать, он ляжет здесь, среди пепельно-серых рытвин и колючих узловатых лоз, и будет отстреливаться, сдерживать преследователей, давая уйти остальным.
Но погони не было. И он снова бежал, держа перед собой автомат, видя, как скачет далеко впереди Разумовский.
Они миновали сквозной безлистый сад с растресканными стволами, на сломанных суках блестел золотистый окаменевший сок. Прошуршали по колючему выгону с горелой травой, в которой белели кости и рогатый череп павшего быка. Спрыгнули в пересохший арык и виляли в растресканном русле, выбивая подошвами прозрачный прах. Проскользнули вдоль обрызганного дувала, за стенкой, подобно сгнившему зубу, высилась разрушенная сушильня. Хрустя по обломкам, задыхаясь от желтой горчичной пыли, пробежали сквозь мертвый кишлак с рухнувшими куполами жилищ. Процокали по каменному кладбищу, где в ломкие сланцы надгробий были втиснуты корявые палки с линялым зеленым тряпьем. Вынеслись на хлебное поле с неубранной пшеницей и мчались, осыпая зерна из редких, чахлых колосьев.
Они бежали по «зеленке», некогда цветущей плодоносной равнине, где в садах, виноградниках тянулись золотистые гончарные селения, в рукотворных колодцах копилась прохладная влага, на крохотных аккуратных полях зеленел молодой рис, пламенел цветущий мак, горели желтые чаши подсолнечника. Множество умелых терпеливых рук перетирали темные комочки почвы, разминали, лепили, рыхлили.
Над «зеленкой» пролетали самолеты, сбросили бомбы, сожгли сады и дувалы, разорвали под землей корни растений, сдвинули и закупорили подземные водные жилы, раздробили в крупу кишлаки, спалили в жарких взрывах кислород воздуха, и долина превратилась в луну, мучнистую, серую, где мучительно погибали остатки жизни — насекомые, семена, бактерии, пыльца цветов. Равнина, залитая солнцем, накалялась, как тигель, стерильная и сухая, и они бежали по луне, и обгорелое корявое дерево отбрасывало черную корявую тень.
Он заметил, как Щукин стал отставать, ноги сержанта передвигались все медленней, и скоро Оковалков бежал рядом с побледневшим задыхающимся сержантом. Его запекшийся рот просипел:
— Не могу!.. Упаду!..
— Еще немного, Щукин!.. — Майор подхватил его за пояс, подтолкнул, сообщая ему часть своей силы, чувствуя работу его усталых спинных мышц, пугаясь, что он может упасть. — Еще немного, и оторвемся…
Сержант кивнул, слушая свое ухающее, уставшее сердце, тяжело бежал, шаркая по земле.
Оковалков вдруг испытал страх за этих бегущих с ним рядом людей. Он, уцелевший в бою командир, потерявший группу, должен уберечь оставшихся, привести их живыми обратно.
— Милый, Щукин, давай!.. Оторвемся и отдохнем!.. — Он обнимал сержанта, толкал его вперед, отдавал ему свои силы.
Они убегали от смерти, имевшей образ разномастной толпы, растрепанных одеяний, косматых бород. Спасались в зарослях, рытвинах, лабиринтах развалин, но земля и природа, в которой они хотели укрыться, были чужими и враждебными. Изуродованная самолетами земля не укрывала их, а была наполнена незримыми энергиями вражды. И эти духи вражды тоже таили смерть. Майор на бегу озирался, вглядывался в каждый поломанный ствол, в каждый глинобитный пролом, чувствуя близкую смертельную опасность.
Но если недавняя прямая угроза смерти вынуждала их к единственно возможному — спасению бегством, то эта, неявная, вовлекала в сложное чуткое противоборство, в котором была возможность уцелеть. Он бежал, замыкая остаток группы, готовый обернуться, ударить в преследователей, расходуя последний неполный магазин, давая уйти остальным.
Мышцы его упруго работали. Кости ходили в суставах. Сердце толкало кровь. Дыхание сжигало воздух. Вся его сила, выносливость, упрямая воля и ум были подчинены одному — бежать самому и других заставлять бежать.
Теперь, на бегу, когда погоня отстала, он мог обдумать случившееся. Неверная, выбранная в потемках позиция. Ошибка генерала, сулившего малый, слабо охраняемый караван. Фонарный лучик в развалинах, где укрылся сотенный отряд моджахедов. Второй многолюдный отряд, притаившийся в другом кишлаке. Нервный припадок Мануйлова, обнаруживший выстрелом группу. Оторванная голова радиста, подкатившаяся к самым ногам. Петерс с дырой в лице, упавший на разбитую рацию. Старший лейтенант Слобода, в тоске и безумии решивший уйти через гору. Грузины, обнявшиеся в смерти. И снова в неверном свете луны ошибочно выбранная позиция.
Пот лился, как жаркое масло. К ладони прилипло теплое цевье автомата. Мелькала пепельная, без травинки, без капли росы земля. Этот бег был, как бред, как бег в забытье. И он, отупев, с остекленевшими, немигающими глазами бежал, повторяя многократно одни и те же движения рук и ног, сипло дышал, глядя, как мелькают впереди подошвы сержанта.
В этом сне на секунду ему показалось: он мальчик, бежит по белой, теплой дороге. Вокруг розовый спутанный клевер, мохнатые, в пчелином гудении головки. Через дорогу — плоский ручей, ноги в льдистой воде, на лице холодные брызги. Бузина на заросшем кладбище, красные ягоды, узорные с письменами кресты. И из зеленой прохладной пшеницы поднимаются серебряные кровли деревни.
Очнулся. Бег по афганской «зеленке». Под ногами хрустят черепки. Едкая горчичная пыль. Земля, над которой пролетели самолеты.
— Стоп!.. Встали!..
Разумовский замедлил бег, остановился, подымая и опуская плечи. Все сгрудились, дышали, стирали пот, запаленные, затравленные. Щукин упал на колени, ткнулся лицом в землю, лопатки его ходили ходуном.
— Оторвались!.. Передых!..
Они озирались во все стороны. Их руки сжимали оружие.
Кругом, как высохшая шкурка с колючками шерсти, топорщился виноградник. За ним безжизненно и серо, обнесенные растресканны-ми валами, тянулись поля. Но дальше зеленел ломтик живого поля, за ним виднелся неразрушенный глинобитный дом с полукруглой кровлей. Арык, который питал изумрудный клочок земли, был черный, влажный от недавно пробежавшей воды.
— Пить! — сказал Мануйлов, облизывая коричневым прокушенным языком шелушащиеся губы. — Нутро горит!..
