— Как дети, женщины?
— Нормально, товарищ лейтенант, — ответил посыльный, ворочая перебинтованной шеей.
А затем и бронепоезд и полевая артиллерия обрушили свои залпы — вся оборона в огненных смерчах. Они, эти смерчи, бушевали, сжигая живое и мертвое, казалось, и сама земля сгорит в этом пекле и не останется ничего — даже пепла. Сгорбившись, Скворцов вжимался в стенку и думал, что еще уготовано им? Танки? Да, танков не было. Будут? Пусть. Встретим и танки, если уцелеем в этом аду. И есть ли предел тому, что выпало нам? Разрывы дыбились и справа, и слева, и спереди; сзади тоже грохало, ревело, скрежетало, выло. Дважды Скворцова отшвыривало взрывной волной, комьями колошматило по голове, спине, груди.
Опять немыслимая, оглушающая тишина. Скворцов поднялся, пошатываясь, отряхнулся.
Поправил фуражку, поправил автомат на ремне. Высунулся из ячейки. Все заволокло дымной пеленой. Никого не видать ни рядом, ни впереди. Разъедало глаза, першило в глотке. Где-то надсадно кашляли. Скворцов отозвался резким, лающим кашлем. Справа, в траншее, под дымной пеленой, защелкали выстрелы. Стреляли туда, в поле, в дым, и выстрелов вроде гуще, чем было раньше. Застава жила! Близкий голос Лободы:
— Товарищ лейтенант, вы тута?
— Здесь я. Чего тебе, Павло?
— Ничего. Просто удостоверился…
В разрывах между клубами дыма в траншее возник сержант Лобода, и тут же Скворцов увидел: на поле в таких же разрывах меж такими же клубами — фигуры немцев. Порывом жгучего, опаляющего ветра пелену приподняло, и немцы увиделись вовсе неподалеку. Можно было бить прицельно, и Скворцов бил, не переставая прислушиваться к выстрелам из траншеи. Расстреляв диск, сорвал с пояса гранату, швырнул — где немцев покучней. Получайте! Немцы откатились к лесу и больше не атаковали. И не обстреливали. На опушках окапывались, на опушках же дымили полевые кухни — не тот дым, что висел над заставой. На железнодорожном мосту, на автомобильном — сигналы машин, над просеками неоседающая пыль. На востоке, у Владимира-Волынского, — канонада. Значит, немцы уже там? Подошел Лобода, оглядел Скворцова, Скворцов оглядел его. Лобода сказал:
— Что германец вытворяет, а? Спалить нас хочет заживо, изверг!
— Большие потери в отделении, Павло? — спросил Скворцов.
— Да считайте, один я целехонек! Трое раненых остались в строю, двое тяжело ранены, укрыли их в воронке, остальные побитые насмерть…
— Раненым добудь воды, бинтов. Я пройду по обороне, взгляну, что и как…
По траншее и ходу сообщения идти было невозможно — разворочены, перепаханы, — и Скворцов шел вдоль них, поминутно огибая воронки и груды земли, досок, бревен, искромсанных, едко курившихся. Недавно убитые лежали, полузасыпанные, страшные своей изувеченностью. Уцелевшие встречали Скворцова и провожали молча, — кто перевязывал разорванной на ленты нижней рубашкой раны, кто пересчитывал патроны, кто разгребал завалы. Скворцову хотелось что-то сказать этим измученным, истекающим кровью ребятам, но слов не находилось, да и что скажешь, все нужное уже произносил, и не раз, — сколько можно повторять: «Держитесь… Ни шагу назад… Подмога подоспеет…»
Он пошатывался, дышал ртом. Голова сама собой клонилась вниз, но он перебарывал ее тяжесть — от напряжения болели шейные мышцы. И казалось: по этим изрытым, искалеченным местам идет давно, несколько лет подряд, круг за кругом, как слепая шахтерская лошадь. Но он не ослеп, он все видит. У северного блокгауза, разбомбленного, догоравшего, Скворцов наткнулся на старшину и нашел слова:
— Лейтенанта Брегвадзе похоронили?
— Не управились…
Старшина провел Скворцова в ход сообщения, ведший от блокгауза в тыл, за уступом показал: Брегвадзе лежал на спине, какой-то плоский, очень вытянутый, на лицо надвинута фуражка. Скворцов снял ее, заглянул в мертвые и тоже какие-то плоские глаза, накрыл лицо в кровоподтеках фуражкой, сказал:
— Похоронить!
— Беспременно, товарищ лейтенант! Предали б землице, да фашист постылый не позволял, лез и лез. — Старшина оправдывался, а сам кривился, стискивал зубы от боли, когда повернулся спиной, Скворцов увидел: гимнастерку посекло осколками, лохмотья намокли кровью.
— Что со спиной?
— Минные осколочки.
Скворцов нахмурился:
— Приказываю немедленно перевязаться.
Тыльный блокгауз был забит ранеными. Их сносили отовсюду, укладывали на полу. Когда Скворцов вошел в блокгауз, то чуть не наступил на кого-то, лежавшего прямо у двери. Стонали. Негромко переговаривались. Блокгауз осел, в трещинах, но не загорелся — это уже здорово, раненых можно укрыть. Из дальнего угла Скворцова окликнули шепотом, который прозвучал для него криком:
— Дядя Игорь!
Кто-то из белянкинских ребят — Гришка ли, Вовка ли. Ах, хлопчики, хлопчики, вам-то за что достается? Там же, в углу, возится с раненым Клара, — подняла голову, ничего не произнесла. Напротив возятся с раненым Ира и Женя, — тоже подняли головы. Скворцов спросил, ни к кому не обращаясь:
— Белянкин где?
— Отправился за боеприпасами, — ответила Клара.
Глаза привыкали к мраку. Различил: раненые лежат тесно, впритык, — окровавленные бинты, бескровные лица. И ребятишки бледные-бледные и женщины. Как неживые. И, подумав об этом, Скворцов испугался. А испугавшись, подумал: «Наверное, близок наш конец. Не может так продолжаться…» Переступив через ноги лежавших, к Скворцову притиснулся худеньким тельцем Гришка, прошептал:
— Дядя Игорь, скоро кончится? Вы же начальник заставы…
— Скоро, Гриша, — сказал Скворцов, внутренне холодея от того, что и мальчишка заговорил о конце — только с надеждой, только не так, как думал лейтенант Скворцов.
Тот, что лежал у ног Скворцова, дернулся, закричал:
— А-а… вашу… в бога… Не могу больше! Пристрелите, умоляю! Что, пули жалко? Туда вас… В бога…
— Не пули жалко, а тебя, Давлатян, — ласково сказала Клара. — Потерпи, милый…
— Не могу! Пристрелите!
— С полудня мучается, — сказала Клара Скворцову. — Ранение в живот…
Что мог сказать Скворцов этому красивому, черноволосому парню с искусанными губами, который дрался на совесть, а теперь умирает в муках и все не умрет? Ничего, нету слов. Сутулясь, Скворцов вышел из блокгауза. Ветер нес дым к Бугу, и обзор был сносный. Но что обозревать? Застава окружена, все изрыто, разрушено, живой пяди не сыщешь, обороны, по сути, не существует. И людей в строю почти нет, по пальцам пересчитаешь. Надо не растягиваться, надо сжаться, отойти непосредственно к заставе. Кстати, там каменное овощехранилище, устроим лазарет, окопы и траншея там с перекрытиями, укреплены бревнами. А больше отходить будет некуда…
Из лощинки показался Белянкин с бойцом — боец тащил на спине ящик с патронами. Белянкин здоровой рукой нес сумку с гранатами. Вид политрука удивил Скворцова: бодрый, решительный, энергичный.
— Что будем делать?
Белянкин пожал плечами:
— То, что и делали, — сражаться.
— Само собой. Я о другом — отходим на внутреннюю линию…
— Точняк, товарищи командиры, сжать оборону, — сказал боец, продолжавший держать ящик на горбе.
— Старшина уже предлагал это, — сказал Скворцов. — Тогда было преждевременно, сейчас нет иного выхода.
— Немцы! — вскрикнул боец.
По кочковатому лугу бежали немцы — скачками и не стреляя. Первым опомнился Скворцов. За ним открыли огонь политрук и боец, еще кто-то стрелял подле блокгауза. Ударил «максим». Скворцов и Белянкин швырнули гранаты. Немцы отпрянули, но некоторые из них подбежали к блокгаузу почти вплотную — они стреляли, бросали в амбразуры гранаты и дымовые шашки. Их отогнали гранатами, очередями «максима».
«Как мы проворонили?» — подумал Скворцов. Он торопился к блокгаузу, обгоняя Белянкина. Жирный, удушливый чад от шашек набивался в легкие, разрывал их кашлем. Прикрыв нос и рот рукой, Скворцов подскочил к массивной двери блокгауза. Из амбразуры доносились крики, валил чад. Скворцов рванул дверь на себя — заклиненная гранатным взрывом, она не поддавалась. Вдвоем с Белянкиным они хватались за скобу, рвали — бесполезно. Попытались высадить плечами — бесполезно: доски толстые, да и открывается дверь наружу. Снова дергали, рвали скобу. Она оторвалась, они упали. Вскочив, ломились в дверь плечами. За ней — невнятные крики. Они ломились из последних сил, но дверь только подрагивала.
— Товарищи командиры, дозвольте! — Это тот боец, что нес ящик с патронами. Сейчас у него на горбе половина бревна. — Подсобите, товарищи командиры!
Они раскачали бревно и, как тараном, долбанули в дверь. Вот так! Из блокгауза вырывались клубы удушающего чада. Плотные, будто твердые, они охлестывали, обжигали смрадом, душили. Пригнувшись, Скворцов вбежал внутрь. Замешкавшийся было Белянкин ринулся за ним. Кашляя, задыхаясь, Скворцов присел на корточки — внизу дым не такой ядовитый, — огляделся. Во мгле различил лежащую рядом женщину, рывком поднял ее — и к выходу. Отбежал, положил на землю, тут только увидел, что это Женя, без сознания, — побежал обратно. В дверях столкнулся с Белянкиным, одной, здоровой рукой выносившим кого-то из детей, потом — с пограничником, на руках у него женщина. Кто? Лицо черное, закопченное. Кажется, Клара. Скворцов снова присел на корточки. Кашель выворачивал внутренности, глаза заливало слезами. Дымно, непроглядно. Пошарил вокруг себя. Рядом застонали. Скворцов на ощупь двинулся на стон. Это был боец, Скворцов ощутил под своими пальцами петлицу, пуговицу на гимнастерке, намокший кровью бинт. Он поднял стонавшего в беспамятье пограничника, уже у выхода подумал: «Надо бы сперва женщин и детей выносить…» Опустил грузное, беспомощное тело возле Жени и, шатаясь, опять повернул к блокгаузу.
