На пороге появился подполковник Райс. Увидев его, Гаан схватился за голову, начал рвать на себе волосы и, рыдая, закричал:
— О, майн готт! Майн готт! Что творится с немецкой армией? Что творится? Неужто вы, господин подполковник, так быстро сдались этим бандитам из леса? Неужто все это правда? А может быть, это сон?..
— Господин майор, господин майор, — спокойно начал Райс, — это не сон, это правда. И я прошу: одумайтесь, возьмите себя в руки, не впадайте в отчаяние. Неужели вы не видите, что творится вокруг, что происходит в мире? Мы проиграли войну…
— Но, господин подполковник, как вы смеете так утверждать?
— Дорогой мой граф! Я не меньше люблю свой фатерлянд, чем другие немцы. Мне дороги наша честь и слава. Но можем ли мы сегодня думать об этом, если с каждым днем все более очевидной становится наша обреченность? Нам обещали, что война окончится за две недели. Затем — за три месяца. Потом — через год. А мы воюем полтора года, а конца не видно. Ежедневно на Восточном фронте уничтожаются наши лучшие человеческие ресурсы. Мы вынудили работать на нас Европу, и когда горят танки, самолеты, земля усеивается снарядами, пулями, то эти ресурсы можно восполнить. Но ответьте, пожалуйста, чем можно заменить каждого погибшего немца? Нам надо думать о сбережении нашей нации. Придет время, когда Гитлера проклянут не только народы завоеванных стран, но и сами немцы. И я вовсе не осуждаю обер-лейтенанта. Он нашел наилучший выход из этого катастрофического положения. Кстати, один из давних моих приятелей любил повторять, что самые умные люди в немецкой армии — это средний офицерский состав. Они считаются командирами, умеют хорошо пожить, не сколачивают так, как мы с вами, имений и не собирают ценностей. К тому же они менее всего думают и заботятся о карьере и при первой же возможности добровольно сдаются в плен большевикам. Говорю вам откровенно: я не колеблясь готов обменяться положениями с обер-лейтенантом.
— Господин подполковник, — еще раз попытался возразить Гаан, — где наша честь, где наша слава, где наша немецкая гордость? Где все то, о чем нам так много и долго говорили? Куда девались наши мечты и стремления? Наши высокие идеалы? О, майн готт, майн готт, майн готт!
Граф зарыдал и попросил оставить его одного. Лишь на второй день он заявил, что желает видеть обер-лейтенанта.
И вот тут-то и произошло самое интересное. Когда Николай Иванович зашел в комнату, Гаан сидел за столом, обхватив руками голову. Был он аккуратно причесан и совершенно спокоен. Даже не верилось, что еще недавно он истерически трясся, словно в лихорадке. Увидев обер-лейтенанта, который после утреннего туалета выглядел посвежевшим, граф привстал:
— Простите, пожалуйста, я вел себя нетактично. Все это — нервы. А ими тяжело управлять. Особенно если мозг теряет способность реально смотреть на вещи. Я целую ночь не спал, думал над всем, что произошло, и пришел к мысли, что вы и господин подполковник дали мне дельный совет. Я отвечу на все ваши вопросы. Я ваш пленник не только физически, но и сознанием своим…
Лицо графа было настолько бледным, что когда он время от времени закрывал глаза, то казалось: это говорит мертвец. Он медленно подыскивал слова, обдумывал каждую фразу.
Николай Иванович хотел что-то сказать графу, но он жестом попросил не перебивать его.
— Я целиком осознал свое положение, — продолжал Гаан, — равно как и положение моих коллег и сослуживцев, оказавшихся в плену. Я осознал и положение нашего народа. Но прежде чем отвечать вам, попросил бы ответить на мои вопросы. Конечно, если вы согласитесь это сделать. Я понимаю: пленный не имеет права на это, но все же я просил бы удовлетворить мое желание.
Граф выжидательно посмотрел на Кузнецова: мол, как будет реагировать обер-лейтенант на его просьбу. Но Николаю Ивановичу не было нужды заигрывать с Гааном, и он спокойно сказал:
— Господин граф, я готов ответить на ваши вопросы.
— Скажите, пожалуйста, с кем имею честь разговаривать. Кто ваши родители? В какой воинской части служили? Как все-таки вы решились на этот шаг? Для меня это беспрецедентный случай.
Николай Иванович улыбнулся:
— Я русский, господин граф. Родители мои — мать и отец — тоже русские, сибиряки. Я советский разведчик из отряда полковника Медведева…
Граф вскочил, будто его обдали кипятком. Лицо его снова покраснело, и он с ненавистью крикнул:
— Вы лжете, обер-лейтенант! Лже-те!.. Вы — немецкий офицер-изменник, вы стыдитесь свой измены!
— Ошибаетесь, граф. Я удовлетворил ваше любопытство, сказал правду и еще раз повторяю: я — русский! Я сказал все, и ваше дело — верить мне или нет.
Николай Иванович прошелся несколько раз по комнате и остановился возле окна. За окном падали хлопья густого снега, свистела метель. Кузнецов любил все то, что напоминало ему суровый сибирский край. Он застыл у окна, любуясь проделками красавицы зимы, и уже не по-немецки, а на чистом русском языке сказал:
— Ну и зимушка! Чем не Сибирь? Люблю метель!
Граф не сводил взгляда с загадочного обер-лейтенанта, а когда услыхал из его уст русские слова, снова схватился за голову и опустился на скамейку.
— Трудно поверить в это… Нет! Не может быть, чтобы эта дикая страна воспитала такого человека… Чтоб большевик так совершенно владел не только немецким языком, но и всеми нашими привычками… Что-то не то, что-то не то…
Николай Иванович ответил графу:
— Именно в этом и заключается ваша ошибка. Вы напали на нашу страну, полагаясь на легкий и дешевый успех. Вам и вашим однодумцам не хватило ума внимательно изучить нашу страну. Даже за вас, фашистов, мне стыдно. Вы забыли, что мы дали миру великих ученых, композиторов, писателей. Наш народ никогда ни за что не уступит завоеваний тысяча девятьсот семнадцатого года.
Когда вы на нас напали, я долго думал, где найти свое место в этой войне. Я инженер — мог стать танкистом или летчиком. Но избрал другой путь. Я владею немецким языком, и это стало моим оружием в борьбе против вас.
Граф слушал Кузнецова, как преступник слушает обвинительное заключение. Куда девалось его высокомерие, его гонор и фанатизм? Он казался перепуганным кроликом.
Кузнецов закончил. Граф посмотрел на него опустошенным взором:
— Сдаюсь, господин обер… нет, простите, господин партизан. Спрашивайте, что вас интересует…
Николай Иванович долго разговаривал с гитлеровцем — сначала на немецком языке, а затем — по-русски. Оказалось, Гаан неплохо владел нашим языком. Гитлеровские офицеры действительно возвращались с важного совещания и везли много секретных документов, которые, равно как и материалы допросов, были ценными для нашей разведки. Нам стали известны ближайшие планы действий на Восточном фронте, мы узнали о месте расположения гитлеровской ставки, о секретном кабеле, связывающем ее с Берлином… Командование отряда немедленно передало эти сведения в Москву.
Но важнейшим результатом этой операции было то, что Николай Иванович блестяще выдержал экзамен на офицера гитлеровского вермахта.
— Теперь, хлопцы, вместе поедем в Ровно, — радовался он, — обер-лейтенант Пауль Зиберт получил путевку в жизнь.
Наконец-то нам всем разрешили обосноваться в Ровно: Кузнецову в роли обер-лейтенанта Пауля Зиберта, Коле Приходько — как его кучеру, мне — как переводчику, Николаю Струтинскому и Михаилу Шевчуку — как лицам, прислуживающим немецкому офицеру. Это и была наша разведывательная группа, возглавляемая Николаем Ивановичем.
В Ровно у нас нашлось много друзей. Настоящие советские патриоты, они ненавидели захватчиков и охотно помогали нам в борьбе против них.
Я всегда с благодарностью вспоминаю Ивана Тарасовича Приходько — старшего брата нашего Геркулеса. Еще во время панской Польши Иван женился на дочери немецкого колониста, оставшегося на Ровенщине после первой мировой войны. Софья (так звали жену Ивана) была очень порядочным человеком и хорошей хозяйкой. Когда пришли гитлеровцы и начали выдавать выходцам из Германии документы фольксдойче, Софья и не думала хлопотать об этом. Но Иван решил, что неплохо было бы «онемечиться», и зарегистрировал жену в гебитскомиссариате. А вместе с ней и сам пролез в наследники немецких бауэров. Так в Ровно появился новый фольксдойче — Иоганн Тарасович Приходько.
Впервые к Ивану мы пришли с его младшим братом Колей осенью сорок второго года. Он встретил нас приветливо, хорошо угостил, даже не поинтересовавшись, откуда мы пришли и что собираемся делать в городе. Но Коля сам сразу же после завтрака открыл брату карты:
— Вот что, Иван. Таиться от тебя не станем. Мы с приятелем — партизаны, месяц назад прилетели из Москвы, и здесь у нас дел по горло. Каких — сам понимаешь.
