позиции. Боезапас…
Командирский голос сник, разом потеряв уверенность. Что-то стряслось. Но что?
Минуту спустя по солдатскому телеграфу, от человека к человеку, тревожно передавалось:
— Грузовики с боезапасом и автоцисцерны с бензином затерялись в пути.
— При таком раскладе, как нам сражаться с танками? Не в рукопашную же, право, идти на них. Снарядов — раз-два и обчелся.
Комдив Шабалов о чем-то говорил со своим заместителем, и последнее, что услышал Володя, было:
— За такие штуки нам не сносить головы…
2
— Аппель!
Громкий крик разбудил барак.
На пол с трехэтажных нар посыпались ребятишки.
Застучали деревянные башмаки.
В растекающейся по дощатому полу человечьей каше каждая "крупинка" знала свое место и действовала, пусть механически, но сноровисто, не мешкая ни секунды. Любое промедление после команды "аппель!" жестоко каралось.
Аппель — поголовная перекличка заключенных — проводился три раза в сутки: с 4 до 7 утра, с 12 до 13 и вечером с 19 до 22. На перекличку заключенные обязаны были являться в легкой лагерной одежде — полосатых штанах и куртках, в колодках на босу ногу. Издевательства, которые сопутствовали построению на плацу, они должны были сносить без ропота и недовольства, иначе прямая дорога в карцер.
Только здесь, на плацу, дети, изолированные от взрослых узников, могли, хотя и на отдалении — взглядом, взмахом руки, — как-то общаться с местными старожилами: женщинами, работающими на двух лагерных фабриках, швейной и ткацкой.
Для измученных ребятишек, лишенных материнского тепла, эти знаки внимания — взмах руки, сострадательный взгляд — значили очень многое. Оттого для некоторых из них в выкрике "аппель!" таилось вместе с угрозой и предчувствие чего-то приятного. Во всяком случае, на Клаву, которую немецкий язык не отпугивал, вызов на всеобщее построение не действовал удручающе. К неудовольствию Васи Гуржия, ставшего невольным ее опекуном, она вбила себе в голову, что на плацу обязательно встретится с мамой.
Вот и сегодня Клава спрыгнула на пол раньше Васи и, нетерпеливо притоптывая, умоляла его поспешить — "а то бить будут!"
— Отобьемся! — буркнул Вася, соскальзывая с третьего этажа нар одним из последних.
— Рыжик, не будь дурацким героем!
Клава топнула ножкой. У нее не нашлось другого ответа. Да и какой может быть ответ, если этот чурбан не понимает: там, во дворе, среди чужих тетенек прячется и ее мама. Она не подает голоса, чтобы не накликать беды на доченьку. Но придет срок, и мама тишком выкрадет ее из толпы и уведет домой.
С первых же шагов по глубокому снегу пижамной расцветки штаны намокли и противно холодили ноги. Клава пристально вглядывалась в неразличимые в предутренней мгле лица далеких "теть", тянула цыплячью шею. И стоило какой-либо женщине взмахнуть рукой, как безотчетно напрягалась, всматривалась в нее до рези в глазах и понуро опускала голову, так и не распознав в ней маму.
— Смирно!
Шеренги замерли.
В центр плаца вышла старшая надзирательница — ауфзеерка Бинц, в черном мундире, щеголеватых сапожках, с непременным стеком в руке. Стеком она владела артистически. В считаные секунды способна была превратить человека в окровавленную тушу.
— Дети, — сказала она, — вскоре вы приступите к работе на фабрике. И начнете, с пользой для рейха, проходить трудовое перевоспитание. Но прежде нам нужно проверить ваше состояние здоровья. Ответьте, кто из вас нуждается в медицинском уходе? У нас хорошая больница. Мы вас быстро поставим на ноги. Больные, шаг вперед!
Под влиянием слова "больница" Клава подалась искушению и, потянув за собой Васю, вышла из строя.
Шеренги заколыхались.
Нахохленными воробьями выскакивали ребятишки из строя, каждый желал обещанного надзирательницей "гарантированного отдыха и квалифицированного лечения".
3
По озабоченному лицу капитана Володя понимал, что стряслось настоящее ЧП. Борис Симонович собирался на поиски пропавших машин. Но когда уже слили весь оставшийся бензин в бак его грузовика, выделенного для броска в ночь, выяснилось самое неприятное: ни один водила не помнил обратной дороги.
— Как же так? — недоумевал капитан Вербовский, обращаясь к шоферу. — Что же это вы, сержант, вслепую крутили баранку?
— А что я? Я ничего! — оправдывался шофер. — Я шел впритирку за ведущим. Куда он, туда я. С него весь спрос.
Но и водитель ведущего "студебекера" не помнил дороги: слишком много пришлось поплутать по степи.
И тогда Володя, по пятам следующий за заместителем командира дивизиона, вызвался повести поисковую группу.
— А справишься? — спросил капитан Вербовский.
— Справлюсь! Места знакомые. Да и не кемарил я, как некоторые…
Дело было, конечно, не в "знакомых местах". Просто Володя, сидя в кабине, рядом с шофером, предпочитал по свойственной мальчишкам привычке "вертеть головой", глазеть по сторонам, примечать все интересное, да к тому же он впервые направлялся на передовую, в бой: не уснешь и при всем старании!
— Садись в кабину, — разрешил капитан Вербовский.
Грузовик тронулся в густую украинскую ночь. Было темно, но Володя, словно обладая каким-то кошачьим зрением, выбирал верный путь. Вот разрушенный ветряк. Вот одинокое дерево с посеченной осколками кроной.
— Можно прибавить хода, — небрежно бросил Володя, зная, что вскоре появится разбомбленная хата.
Водитель выжидающе посмотрел на капитана Вербовского.
— Прибавь газу, сержант, публика просит.
Скорость росла. Но разбомбленная хата куда-то запропастилась.
Володя старался не показывать виду, что попал впросак. Прошла минута-другая. "Студебекер" мчался неизвестно куда. К черту на рога. Еще несколько минут, — и глядишь, выскочит к немцам. Впрочем… впрочем…
Капитан Вербовский заметил, что "проводник" нервно покусывает губы.
— Заблудился?
— Кто? Я? — горячечно воскликнул мальчик и тихо добавил: — Кажись, дал маху. Надо бы свернуть, а я по прямой. Думал, укоротить путь чуток…
— В нашем деле, в военном деле… "чуток" не бывает, — капитан Вербовский задымил папиросой. — "Чуток" недолет, "чуток" перелет, и бац — "смертью храбрых"…
Володя доверительно обратился к командиру.
— Борис Симонович, проскочим! Я не ошибся — зуб на отруб! — я просто маленько спрямить дорогу хотел…
— Ну, спрямляй, спрямляй…
Капитан Вербовский вынул на всякий случай пистолет из кобуры, положил его на колено.
Еще четверть часа машина продвигалась очень медленно, словно на ощупь. Внезапно огненные лезвия фар, упрятанные под козырьком, вырвали из темноты "исчезнувшую" хату. И в этот миг Володя понял, что такое истинное счастье.
Дальше шли как по-накатанному. И у цели оказались в самый подходящий момент, когда первые зарницы высветили небо.
— Стой! Чьи будете? — окликнули прибывших. — Свои?
— Свои! — поспешно отозвался сержант-водитель.
Слова эти обрадовали Володю, как некогда гол, забитый "в девятку".
— Ну, сынку!.. — расчувствовался и капитан Вербовский. — Ты и не представляешь, какое благое дело на твоем счету! — Офицер полуобнял сидящего рядом, у окна, мальчишку. — Помяни мое слово, к медали представлю.
Не
