Артем минул широкий холл с белокаменными колоннами и вошел в пустой пока класс.
Он спрятал сумку в парту, вышел и огляделся. Надо было выбрать самое видное, лобное, так сказать, место, чтобы ничто не скрылось от взоров одноклассников и учеников из параллельных классов. Артем лелеял надежду, что Игорек, будущая его жертва, придет позже других. Он живо представлял, какой эффект произведет его выходка, и как изумятся все, в особенности его обидчики: Артем встал в тени массивной колонны и стал наблюдать за входящими.
До начала первого урока оставалось еще с четверть часа. Холл постепенно оживлялся: ученики младших классов входили, а вернее, влетали в двери шумно и суетливо. На ходу бросая сумки на парты, а то и прямо на пол, они тут же выбегали во двор школы порезвиться до звонка на урок.
Артем терпеливо выжидал свою жертву, напрягая зрение, чтобы не пропустить ее в ватаге однообразно одетых школьников. Вот вошли вожаки — Марат и Славик. Оба крупные, большеголовые, правда, один — белобрысый, другой — черный. Два этих двоечника всегда держались вместе и наводили страх не только на одноклассников, но и на учеников параллельных классов. Это Марат натравил толпу на Артема на задворке у школьной мастерской. «Ничего, когда-нибудь расквитаюсь и с вами, — Артем сжал кулаки. — Сегодня каждый из вас сильнее меня, но завтра я раздавлю вас скопом, как вшей».
Наконец за пару минут до звонка на урок в холл вошел хиленький Игорек в огромных очках, с трудом неся на спине тяжелый ранец. У Артема внутри все затрепетало от волнения и страха. Но эти предательские чувства пересиливало какое-то восторженное ожидание победы — теперь он не жертва, а охотник!..
Артем отделился от колонны, подкрался сзади к ничего не подозревавшему мальчишке, схватил его за шиворот и повалил на пол. Сев жертве на грудь, он сжал обеими руками ей горло. Раздался чей-то удивленно-испуганный крик. Все вокруг застыли, словно стараясь осмыслить происходящее. Никто, кажется, не слышал даже требовательного звонка на урок.
Игорек не сопротивлялся, безвольно распластавшись на полу. Из его горла вырывался сдавленный хрип вперемежку с каким-то жалким свистом.
— Назови меня папой — отпущу! — зло прорычал Артем, немного разжав руки на горле у одноклассника, чтобы дать ему говорить.
— Скажи: батюшка, сжалься надо мной!
Но Игорек уже был в обмороке.
Выйдя из оцепенения, школьники стали вырывать у Артема жертву. Но тот, вконец озверев, стал беспорядочно колотить мальчишку в лицо, шею, грудь. Он бессознательно вымещал все накопившиеся обиды на совершенно безвинном по отношению к нему человеке, никогда не принимавшем участия в групповых издевательствах над ним. Единственная вина Игорька была в том, что он был слабее всех… Отрезвление пришло лишь с пронзительным криком одной из девчонок: «Нина Сергеевна идет!»
Артема едва не выгнали из школы. Когда белая от страха учительница повела его к директору, тот — грузный, лысый и эмоциональный мужчина — рвал и метал, едва удерживая себя от соблазна ударить зарвавшегося школьника.
— Зачем ты душил его, негодник?! Что он тебе сделал?! Объясни мне свой гнусный поступок! — орал директор, схватив Артема за воротничок.
Мальчик стоял, потупив голову и стиснув зубы. Что было ему сказать? Поймут ли его? Ни директор, ни учителя не знали о постоянных издевательствах одноклассников над ним, а Артем считал постыдным рассказывать об этом кому бы то ни было, даже матери. Да и сам он вряд ли смог толком объяснить мотивы своих действий.
— За ним глаз да глаз нужен — этот человечек крайне опасен! — директор никак не успокаивался, тряся Артема. — На вид — словно Богом обиженный, а на самом деле пальца ему в рот не клади… Не будь сиротой, вышвырнул бы из школы…
После инцидента Артема взяли на учет в отделе по делам несовершеннолетних городской милиции. Раз в неделю к нему домой приходил участковый с толстой папкой под мышкой — проводить профилактические беседы. Это был высокий лейтенант с изъеденным оспой лицом. С полчаса он нудно читал статьи из уголовного кодекса, разъясняя, чем чревато нарушение закона. В паузах между чтением он назидательным тоном вставлял свое, типа: «Ну и поколение нынче пошло! А ведь все беды от непослушания взрослых…» Или же: «Закон — страшная сила, братец. Дружи с ним и никогда не иди против: сломает, как соломинку».
Потом он пил чай с вареньем, который неизменно подавала мать, и, раздобрев, дружески хлопал перед уходом Артема по плечу.
— Ничего, не все еще потеряно. Мы сделаем из тебя настоящего мужчину, — говорил он что-то наподобие этого, заговорщически подмигивая своему подопечному.
Мальчик инстинктивно боялся и недолюбливал участкового — от него исходили грубая сила и непонятная угроза. Артем чувствовал фальшь в его словах и позах. Особенно его раздражало то, как милиционер держал чашку с чаем — подчеркнуто отставляя мизинец (по всей видимости, он считал это хорошей манерой).
После ухода участкового мать беззвучно плакала. "Людям в глаза смотреть стыдно.
Был бы у тебя отец толковый — не рос бы таким непутевым. Лучше бы он погиб на фронте, тогда хоть уважали бы", — тихо причитала она.
Тем временем в классе Артема уже не трогали. То, что им занялась милиция, окружило мальчика неким таинственным ореолом. Если раньше Артем был всего лишь «белой вороной», то теперь он стоял как-то особняком. Лишь Марат и Славик по-прежнему смотрели на него свысока, но теперь редко когда задевали его.
Сам Артем начал некий тайный эксперимент над собой. Во время летних каникул он упросил мать купить гантели и эспандер, старательно упражнялся с ними по несколько часов в день. Результаты не заставили долго ждать себя — Артем менялся на глазах: подтянулся, нарастил мускулы, которые выставлял напоказ при всяком удобном случае. Появился и форс. Теперь на уроках физкультуры он мог позволить себе позлорадствовать над теми, кого опережал в беге или перепрыгивал.
Полусознательно, полуинстинктивно мальчик выработал для себя следующее жизненное кредо — покорно снеси пощечину от тех, кто явно сильнее, но не прощай, а лишь отступи и выжидай своего часа — случай отплатить той же монетой непременно представится; к тем же, кто слабее, не проявляй снисхождения и подчеркивай каждый раз, каждую минуту и каждый миг свое превосходство. В классе он вскоре выбился в середняки и уже стучался в дверь к «атаманам»…
Только одно Артем никак не мог преодолеть в себе — болезненной робости перед противоположным полом. Даже потом, в старших классах, сядет бывало на школьных вечеринках где-нибудь в углу, не танцует, не веселится, наблюдая с тайной завистью за раскованными и развязными одноклассниками. «Куда деть свои руки, как двигать туловищем и ногами, чтобы это не выглядело комично, чтобы не стать посмешищем», — эта проблема донимала Артема.
Если же кто-либо из девчонок ненароком пытался разговорить его, то он помимо воли еще больше замыкался в себе, чувствуя, как весь наливается какой-то свинцовой тяжестью, сковывающей все движения, делающей его крайне неловким и неуклюжим. Тогда Артем боялся шевельнуться, чтобы вдруг не опрокинуть стакан с соком или кофе. Пару раз его безуспешно приглашали на «белый танец». «Ты слишком положительный, Артем, а это — неинтересно», — не без иронии говорили девчонки.
По возвращении домой Артем запирался в своей комнате и, включив музыку, танцевал.
Он чувствовал, что получается не хуже, чем у многих из одноклассников. Но на следующий день все повторялось: он краснел, когда вынужден был спросить что-то у одноклассниц, презирал себя за это, но был бессилен сделать с собой что-нибудь…
Порой Артем тихо влюблялся, однако держал свое чувство в себе, боясь, как бы кто не узнал об этом. И если кто-то из ребят ненароком отзывался о предмете его любви плохо или, наоборот, с симпатией и интересом, то он также тихо, но всерьез обижался на него…
Мальчишеское ехидство — вещь жестокая и коварная… Однажды на большой перемене Славик, скривив губы в злой ухмылке, издевательски бросил при всех Артему в лицо:
— Что, этот мент все еще ходит к твоей матери?
— Он ко мне ходит, а не… — взрыв убийственного мальчишеского хохота прервал Артема на полуслове.
Тут до него дошел подлинный смысл слов одноклассника. Артем стоял как громом пораженный. Во всем его облике, в позе с растерянно раскрытыми ладонями безвольно повисших рук стоял немой вопрос… Когда ему было годика четыре, он придумал для себя такую игру — прикроет ладонями глаза и внушит себе, что спрятался от всех и никто не видит его, так как сам не видит других. Теперь Артему хотелось сделать то же самое, чтобы не видеть бессмысленно-веселые и одновременно жестокие лица одноклашек, чтобы никто не был свидетелем его замешательства.
