— Однако схожу, Миша. Как увольнение будет — так и схожу.
— Ненормальный, — кратко прокомментировал его сообщение Миша и отвернулся к стене.
С того дня прошло недели три. В начале декабря, наконец, разрешили первое увольнение. В курсантской жизни это было событие, равное по значению беспосадочному перелету Чкалова из Москвы на остров Удд или спасению экипажа ледокольного парохода «Челюскин». Оно потрясло однообразный аскетический уклад курсантского существования и запомнилось большинству первокурсников надолго.
Сначала командирам отделений было приказано составить списки желающих уволиться. Естественно, что после пятимесячного заточения пойти в город желали все. Командиры взводов вычеркнули тех, кого они считали недостойными высокой чести выйти на улицы Ленинграда. После этого за изучение списков взялся старший лейтенант Акопян. Он изучал их так внимательно и тщательно, как изучает профессор-искусствовед древнюю армянскую миниатюру. В результате списки сократились еще почти наполовину. Жидкие ряды счастливчиков построили в коридоре в две шеренги, и Акопян лично осмотрел каждого. Ребята стояли в новенькой парадной форме. Стрелки недавно наутюженных брюк напоминали острые форштевни эсминцев. От ботинок исходило такое свечение, что хотелось зажмурить глаза. Многие побрились впервые в жизни. Парикмахер Макс — тот самый Макс, у которого курсанты всегда одалживали деньги, и который, если они забывали вернуть, говорил: «Молодая голова как решето. Столько всего надо запомнить. Арбуз задержится, зерно проскочит. Не смешите меня — сорок копеек!» — едва касаясь бритвой, снимал с нежных подбородков юношеский пух. И все-таки Акопян был еще чем-то недоволен.
— Курсант в увольнении, как нэвэста на выданье, — говорил он. — В городе все смотрят на него. Встречный командир может даже нэ сделать замечаний, но про себя отметит: «Ишь, какой акадэмик идет — неряха!»
Потом увольняемых осмотрел дежурный по курсу, а вслед за ним и сам начальник курса техник-интендант второго ранга Анохин. После их осмотров шеренги курсантов еще больше поредели.
— Смирно! Направо! Шагом марш! — наконец раздалась долгожданная команда, и Миша Зайцев сказал с облегчением:
— Слава всевышнему. Кажется, все.
Но процедура увольнения на этом не кончилась. Увольняемых повели к дежурному по Академии. Уже смеркалось. С недавно чистого неба заморосил нудный осенний дождичек. В очередной раз дежурный по Академии повторил, как следует вести себя в городе, как приветствовать на улицах всех старших и равных по званию. Это значило, что приветствовать надо абсолютно всех военных, потому что младше курсанта первого курса среди военных не существовало. Затем дежурный напомнил, что в Академию следует вернуться без опозданий и перечислил, какими карами согласно Указу Президиума Верховного Совета опоздание грозит. Указ этот висел в ленинской каюте, и все знали, что за опоздание свыше двух часов виновные предаются суду военного трибунала. Дежурный умолк, видимо, припоминая, что бы еще сказать хорошего перед первым увольнением, но, ничего не придумав, разрешил выходить.
Скрипнули железные ворота, и курсанты высыпали на Загородный проспект. У Витебского вокзала попрощались. Миша Зайцев собирался идти к тетке на Петроградскую сторону. У Васятки были другие планы. Он намеревался навестить актрису Ольгу Суворову.
— Суворова сегодня не занята в спектакле, — ответил администратор театра, подозрительно рассматривая беловолосого морячка. От ботинок курсанта так пахло сапожной мазью, что страдающий простудой администратор сморщился и чихнул, подумав: «Не пожалел, наверное, целой банки, босяк».
— Зачем вам ее адрес? — спросил он.
— Да не забижать же иду, — засмеялся Васятка. — Есть интерес.
Минут сорок спустя он стоял у двери квартиры в старинном доме на улице Ракова. Проверил, как учил Акопян, ладонью, точно ли над переносицей звездочка на бескозырке, посредине ли бляха ремня и решительно нажал кнопку звонка. Дверь открыл высокий седеющий мужчина в бархатном пиджаке с кистями, в мягких, расшитых бисером домашних туфлях.
— Я до артистки Суворовой, — сказал Вася.
— Оля, к тебе! — крикнул мужчина, а Васе приветливо сказал: — Проходите, молодой человек. Она сейчас выйдет.
В большой комнате, куда Вася вошел, он сразу почувствовал себя инородным телом. После бедноты их дома на Муне, после казенных интернатских кроватей и нынешней казарменной аскетической суровости роскошь комнаты подавляла. Белый рояль в углу, белая мягкая мебель, старинные массивные бронзовые часы, на стенах картины в тяжелых золоченых рамах. На мгновенье он пожалел, что пришел сюда, и подумал, не сбежать ли, пока не поздно. Но отворилась дверь и вошла она. В длинном домашнем халате, с небрежно рассыпанными по плечам густыми черными волосами, она показалась ему еще красивее, чем на портрете. «Куда там интернатской Надьке до нее. Вот это дроля! Поцеловать бы такую», — подумал он, восхищенно рассматривая актрису.
— Я слушаю вас, — в голосе Суворовой звучало нетерпение и сдержанное раздражение. По всей видимости, неожиданный визит оторвал ее от важных дел.
— Баско танцуете. Шибко нравитесь мне. Желаю вас поцеловать, — он выпалил это на одном дыхании, хриплым от волнения голосом и замер.
— Что?! Поцеловать? — ужаснулась актриса. — Вы с ума сошли! — Она даже задохнулась от возмущения и сделала несколько решительных шагов к двери, но на пороге обернулась.
Курсантик стоял на прежнем месте, устремив глаза в пол. Лицо его пылало, крупные кисти рук были сжаты так, что побелели пальцы. Он поднял на нее глаза — и Суворова только сейчас увидела, что глаза у него голубые, удивительной чистоты. Мальчишка показался ей забавным.
— Как вы сказали? «Баско танцуете» и «шибко понравились»? — она неожиданно весело расхохоталась, приказала: — Подойдите ко мне! Смелее, не бойтесь! Целуйте сюда! — и показала на щеку. Васятка наклонился и едва прикоснулся губами к ее холодной щеке. — А теперь убирайтесь!
— Чо? — не понял Вася, теребя в руках бескозырку. — Идти мне?
— Прекрати, Оля, — резко проговорил мужчина. Только сейчас Вася догадался, что это муж Суворовой. Минутой раньше он вошел в комнату, видел поцелуй, слышал последние слова жены. — С гостями так не поступают. Оставайтесь, молодой человек, пить чай.
— Ты прав, — засмеялась Суворова. — Как вас зовут, юноша? Идемте, Вася, почаевничаем.
Они сидели в столовой за небольшим круглым столиком, пили чай, и Вася рассказывал о своей жизни на Муне, об охоте и рыбалке, о братьях и сестрах.
— Я еще раз убедилась в своей правоте, — сказала актриса мужу. — Житель большого города не имеет родного гнезда. Здесь все безлико — люди, дома, язык. А вот у него все неповторимо, все свое.
— А разве Ленинград не твое гнездо? Разве он похож хоть на один город мира?
Они заспорили. Вася посмотрел на большие часы в темном деревянном футляре. Стрелка приближалась к десяти. В двадцать три заканчивалось увольнение. Он встал.
— Однако пойду я.
— Подождите, Вася, — сказала Суворова. Она подошла к письменному столу, порылась в ящике, достала свою большую фотографию в гриме Авроры из «Спящей красавицы». На минуту задумалась, надписала размашисто, разбрызгивая чернила: «Это верно — смелость города берет. Будущему профессору и адмиралу Василию Петрову» и подписалась: «Балерина Ольга Суворова».
Когда Вася вернулся в общежитие, Миша уже спал. Вася растолкал его, сунул под нос фотографию. Сонный Миша несколько мгновений обалдело смотрел на нее, потом замигал веками, спросил недоверчиво:
— Неужели действительно был в гостях?
— А чо, — довольно улыбнулся Вася. — Чаем угощала, приглашала приходить. Может, и пойду, ежели время будет.
— Уму непостижимо, — удивлялся Миша, продолжая держать в руках фотографию балерины.
— Поцеловать себя разрешила, — как бы мимоходом сообщил Вася, сонно зевая и расшнуровывая ботинки.
— Врешь! — встрепенулся, словно ужаленный, Миша, садясь на койку. — Не может быть!
— А чего мне врать? Сходи у мужа спроси.
Через минуту он уже спал.
Грозой курсантов военно-морских училищ Ленинграда был заместитель начальника ВМУЗов по строевой части генерал-майор Татаринцев. Небольшого роста, щупленький, конопатый, он ходил в огромной фуражке с нахимовским козырьком. По этой фуражке курсанты узнавали его на улице издалека и старались скрыться в ближайшем парадном. Татаринцев любил незамеченным пройти через проходную в училище, а потом долго распекал местное начальство, что у них никудышне несется дежурная служба. Любил в неурочный час появиться в казарме, застав всех врасплох, и объявить тревогу. После его визита карцеры училищ всегда переполнялись арестованными, и лишь доклад дежурного, что мест больше нет, заставлял Татаринцева удовлетворенно улыбнуться и уйти. Пребывание в училище, если больше нельзя сажать в карцер, с его точки зрения, становилось бессмысленным. Среди курсантов о нем ходила поговорка: «Незваный гость лучше Татаринцева». Страх перед ним был так велик, что Миша Зайцев заработал месяц без берега при совершенно комических обстоятельствах. Он получил увольнительную, переоделся у тети Жени в штатский костюм и решил совершить велосипедную прогулку. На Большом проспекте он внезапно увидел в толпе пешеходов знакомую фуражку. Миша побледнел, ноги мгновенно ослабли и перестали вертеть педали. Забыв, что на нем штатский костюм, Миша спрыгнул с велосипеда и вытянулся на обочине мостовой по стойке «смирно». Зоркий Татаринцев заметил юношу с испуганным лицом и смекнул, в чем дело.
