Евсей Баренбойм - Доктора флота

Нине и Зине, дочерям Черняева, недавно исполнилось по семнадцать лет. К сожалению, ни внешностью, ни характерами они не пошли в покойницу-мать, а весь облик и стать унаследовали черняевские. Круглолицые, плотные, с жесткими волосами и толстыми крепкими ногами, они носились по всем комнатам просторной квартиры, вечно ссорились и ругались, а затем приходили к отцу и жаловались друг на друга. Его замечания они выслушивали молча, кивали коротко стриженными головами, но все оставалось по-прежнему.

После смерти жены (она сгорела мгновенно за два месяца, как свеча, от рака печени) он дал себе слово по возможности ничего не менять в их квартире, а в спальне и вовсе ничего не трогать. Поэтому до сих пор там стояли две широченные громоздкие деревянные кровати, занимающие три четверти комнаты, на трельяже лежали ее пудра, помада, духи. На подоконнике любимые цветы в горшках, а в шкафу висели ее платья. В платьях жены жили запахи того далекого и прекрасного, что теперь невозвратимо ушло, и, когда Александр Серафимович вдыхал эти запахи, у него больно щемило сердце. Перед смертью Сюта попросила отпеть ее в церкви, а на могиле поставить мраморный крест. Трудно объяснить, почему ей в голову пришла эта идея — она не была верующей, но и не снимала висевшей в углу спальни крохотной иконки, оставленной еще покойным свекром. Черняев обещал выполнить эту последнюю просьбу. Жену отпевали в Никольском соборе. Но нашелся «доброжелатель», который доложил, что вновь избранный начальник кафедры профессор Черняев отпевал свою жену в церкви и, более того: установил на ее могиле крест. Профессор ждал больших неприятностей. Но прошел месяц и вместо ожидаемой бури Александр Серафимович получил скромный выговор в приказе. Уже позднее он узнал, что за него заступился сам начальник Академии бригврач Иванов. Спал он теперь на диване в своем кабинете. Против дивана висел портрет Сюты, написанный маслом. Только проснувшаяся, заспанная, с распущенными по обнаженным плечам волосами молодая Сюта улыбалась загадочно, как Джоконда…

Встретить гостей Александр Серафимович не мог — принимал экзамены. Когда он вернулся домой, Зайцевы уже ждали его. Антон выглядел молодцом — подтянут, живота нет, усы и брови черные. Лидуша погрузнела, стала многословной. За столом ни он, ни Антон не вставили ни фразы. После ужина мужчины перешли в кабинет, уселись в глубокие кожаные кресла, закурили.

— Как ты думаешь, Саша, скоро будет война?

— Думаю, что скоро, — не удивляясь вопросу, с готовностью, как о давно продуманном, ответил Черняев. — Я часто об этом размышляю, сопоставляю факты. Смотри, как везет мерзавцу. Не успела Венгрия присоединиться к тройственному пакту, как за ней последовала Румыния, а сегодня о том же объявила и Словакия. Накладывают со страха в штаны. Боятся судьбы Бельгии, Голландии, Польши. Да и мечтают, сволочи, оторвать от победного пирога кусок побольше.

— Думаешь, готовы мы к войне? Ты же теперь человек военный, должен знать.

— Делается многое. А подробности спроси у начальника генерального штаба, — Черняев улыбнулся.

В кабинет без стука вошла Лидия Аристарховна, обнимая за талии Нину и Зину.

— Пора, друг мой, девчонкам женихов искать, — решительно заявила она с порога. — Теперь девушки рано выскакивают замуж. И правильно делают.

— Приехала командирша, — Черняев погрозил Лидии Аристарховне пальцем. — У меня и без твоих идей забот хватает. Сами пусть ищут.

— Ты неправ, Саша. Дочерям надо помогать. Не подтолкни меня мама, и я, наверное, тоже не решилась бы пойти к Антону на первое свидание. — Лидия Аристарховна взглянула на часы, заторопилась. — Идем к Мишелю, — обратилась она к мужу. — Успеете еще с Сашей наговориться.

На зачете по костям и суставам Миша дважды получил двойку. Признанный всеми талант, не помнивший, когда он в школе имел хоть одну четверку, сейчас числился в списках отстающих! В это невозможно было поверить. Он привык все понимать, докапываться до сути, а здесь следовало элементарно и грубо зубрить.

— Дикость, — шептал Миша, грызя ноготь указательного пальца. — Бессмысленно зубрить, как зубрили священное писание бурсаки Помяловского.

Каждая мельчайшая косточка или сустав, дырочка, ямочка, утолщение или отросток имели свое латинское название, которое надо было знать наизусть. Курс латыни не поспевал за стремительными темпами изучения анатомии, и латинские термины были курсантам попросту непонятны. Опасность получить на зачете третью двойку заставила Мишу зубрить. При его феноменальной памяти через неделю он знал все. Некоторые страницы учебника Тонкова он мог воспроизвести наизусть. Ребята обращались к нему за справками, как к энциклопедии Брокгауза и Эфрона. В последние два дня перед зачетом Миша отдыхал. Учить было нечего.

В пятницу вечером человек тридцать курсантов собрались у дверей анатомического зала, чтобы в третий раз попытаться сдать злополучный зачет. В зал быстрыми шагами вошел профессор Черкасов-Дольский. Со слов старшекурсников было известно, что Черкасов-Дольский крупнейший в стране анатом, автор десятка книг и сотен научных работ, с одного взгляда может отличить правую лапу медведя от левой. Он великолепный рисовальщик, палеонтолог, сочиняет стихи. Ему приписывалось авторство стихотворения, которое ходило по курсу:

— Неплохо, — засмеялся Миша, прочитав профессорский опус. — В основе лежит абсолютно разумная мысль. И лаборантка Галя прочно вошла в историю русской поэзии. А вообще, ребята, надо быть оптимистами. Чем человек больше знает, тем он снисходительнее к другим. У нас появились шансы.

Но профессор вскоре ушел, а вместо него прибежал ассистент Смирнов и сообщил, что зачет профессор поручил принимать ему. Смирнов еще относительно молод. У него всегда недовольное лицо с опущенными углами рта, тяжелая нижняя челюсть, за которую курсанты прозвали его Мандибуля.

— Зайцев? — спросил он у Миши, когда тот в числе первых вошел в анатомичку. — Третий раз сдаете? Но теперь, наконец, выучили или снова будете плавать, как потерявший руль парусник?

— Кажется, выучил, — сдержанно ответил Миша, твердо зная, что готов ответить на любой, самый трудный вопрос.

— Ну хорошо, — Смирнов на миг задумался. — Из скольких костей состоит таз?

Вопрос был настолько прост, что Миша на секунду опешил. Нечто вроде того, как если бы у него спросили, сколько пальцев на ногах или зубов во рту.

— Из подвздошной кости, крестца и копчика, — четко ответил он.

— Вы, Зайцев, русский язык понимаете? Я не спрашиваю, из каких именно костей, а интересуюсь только количеством.

— Из трех, разумеется, — сказал Миша.

Смирнов демонстративно достал свой блокнот и против фамилии Зайцева пока еще тонким карандашным штрихом стал рисовать двойку. Миша похолодел. То, что таз состоит из крестца, копчика и подвздошной кости, было столь же очевидно, как и то, что у него две ноги.

— Подвздошная кость в процессе развития ребенка срастается из трех костей. Если иметь в виду это обстоятельство, то таз состоит из пяти костей.

Двойка против его фамилии в блокноте Смирнова стала проявляться отчетливее. «Неужели не сдам зачет в третий раз?» — с ужасом подумал Миша, и его сердце отличника забилось так быстро, что он вынужден был прижать его рукой. Вдруг его осенило. Как осенило когда-то Ньютона или Александра Попова, изобретшего радио: «Болван! Таз же состоит из двух подвздошных костей».

— Из четырех костей, — сказал он.

Больше Смирнов ничего не спрашивал.

— Идите, Зайцев, — сказал он, брезгливо поджав губы, и Мише показалось, что в его голосе прозвучало презрение. — Ставлю вам тройку с двумя минусами.

До вечера Миша ходил под впечатлением злополучного зачета. А затем произошло событие, сразу заставившее забыть о нем. Ночью Миша заступил дневальным по роте. Он сидел возле тумбочки в конце коридора и учил английские слова. Его мозг не терпел бездеятельности и требовал постоянной работы. Миша все время что-то читал, заучивал, выписывал из книг. Даже в трамвае он вытаскивал из кармана словарик. Незаметно пробежит время, он станет морским врачом, начнет плавать по всему свету, и знание языка будет просто необходимо. В их роте был еще один страстный поклонник постоянного совершенствования — Егор Лобанов. Они тянулись друг к другу, охотно разговаривали, и ребята прозвали их «долбококки». В коридоре было тихо. Лишь изредка появлялась сонная фигура в кальсонах, надетых на босу ногу ботинках и, держась за стену, не открывая глаз, скрывалась в туалете. Мише тоже захотелось в гальюн. Отстегнуть ножны со штыком он поленился и уронил штык в унитаз. Много раз еще в Лисьем Носу им повторяли Дмитриев и Акопян, что нет для военного преступления страшнее, чем утрата оружия. А пушка ли это, винтовка или штык, уже не имеет значения. Будто ужаленный Миша соскочил на пол и, став на колени, стал искать штык рукой. Но ничего не получалось. Штык достал водопроводчик только утром, а Миша получил трое суток карцера.