Он услышал шаги позади себя, оглянулся, его охватило желание огреть ведерком по голове ненавистного эсэсовца. Но при одном взгляде на лица оберштурмфюрера и технического гауптмана он сразу же сообразил: что-то изменилось в первоначальном решении немцев и изменилось в его пользу — он будет жить. Да, он будет жить!
Все же Юрию пришлось вынести еще несколько минут смертельного томления. Он продолжал стоять у столба, лицом к товарищам, когда оберштурмфюрер снова обратился к пленным. На этот раз речь эсэсовца была короткой. Не глядя на Ключевского, словно забыв о существовании этого пленного с черным ведерком в руке, Брюгель бросал короткие фразы, Цапля переводил. Из слов коменданта можно было понять, будто бы начальник ремонтной базы гауптман Верк установил, что один из пленных пытался вывести из строя оборудование. Сейчас этот пленный будет казнен. Так поступят с каждым саботажником.
Пленные в шеренге все еще были уверены, что речь идет о Чарли. Да и сам Ключевский холодел от мысли, что он неправильно прочел выражения на лицах оберштурмфюрера и гауптмана. Тут Брюгель повернулся к переводчику.
— Где этот маляр? Пусть напишет на куске фанеры слово «Саботажник». — И эсэсовец ткнул пальцем в строй. — Пленному с жетоном № 29 выйти из строя.
Нет, Юрий не ошибся, смерть и на этот раз минула его.
Повесили Сазонова, по лагерному прозвищу Таракан, стоящего в строю рядом с Петром Годуном. Повел бы оберштурмфюрер пальцем чуть вправо, и на виселице оказался бы Петр. Таракану нацепили на грудь дощечку, он пучил глаза, сопел, очевидно, от страха потерял способность соображать что-либо. Лишь когда петля начала затягиваться на шее, из груди Таракана вырвался короткий хриплый крик. И он закачался у перекладины.
Потом привезли кухню с баландой, и они пообедали, потом целый час отдыхали, лежали на земле, потом Юрий сдал свое ведерко и был определен в группу мастера, низенького толстяка Теодора Фуклара, и они устанавливали на рельсах, проложенных вдоль забетонированной ямы, катки небольшого лебедочного крана, потом сдали инструменты и получили свои малые жетоны, потом команду ремонтников погнали в лагерь, и они прошли мимо росших на Гуртовой кленов, с которых ветер сносил пожелтевшие листья — три конвоира и сорок два пленных, оборванных, грязных, с алюминиевыми жетонами на груди. Утром из лагеря вышло сорок три, теперь одного недоставало. Никто из пленных не мог сказать о нем доброго слова — мужик был сволочной, жмот, готовый продать товарища за пайку. Он остался висеть там, на столбе, с дощечкой на груди, но Юрий Ключевский знал, что Таракан ни в чем не повинен и первоначально место под перекладиной предназначалось ему, пленному № 13, по лагерной кличке Чарли.
Юрию было трудно поверить, что смертельная опасность миновала. Вторую половину дня он провел как во сне и как во сне слушал, но не понимал, что говорят товарищи. Видел милое лицо девушки-кладовщицы, отдававшей ему малый жетон и смотревшей на него так удивленно и жалостливо, словно он вышел из могилы, помнил, как наступил ногой на кленовый листок, упавший на дороге, ярко-желтый, с вишневыми крапинками, и изнемогал от тяжести того, что он испытал, пережил, стоя под виселицей.
Только после вечерней поверки Юрий пришел в себя. Ощущение реальности вернулось к нему. Он вспомнил о бутерброде. Петр принял свою часть молча, а Иван Степанович не смог скрыть удивления, спросил оторопело:
— Где взял?
Юрий печально посмотрел на него, сказал со слабой улыбкой:
— Где, где... Если скажу, что сам оберштурмфюрер вас угощает, вы ведь не поверите?..
Утром, подавая кладовщице в окно свой жетон № 13, пленный положил на подоконник листок клена. Один, маленький, красный, как кровь.
Губы у девушки дрогнули, она быстро убрала листок.
Гауптман Верк сидел за столом в кабинете. Рабочий день кончился. Пленных увели в лагерь, мастера и члены экипажа «тигра» поднялись на второй этаж в комнаты, отведенные им под общежитие. Немцев-часовых сменили полицаи, охраняющие рембазу в ночное время. Верк уже составил суточную рапортичку, определил, чем будет заниматься завтра каждая бригада восьми мастеров, но домой не спешил. Он знал, что его там ждут пьяные слезы, упреки.
Сегодня утром Оскар Верк поссорился со своей любовницей. Эта ничтожная русская девчонка начинает капризничать, дерзит. Если бы ее капризы касались тряпок, ценных подарков, он бы не удивился и не обиделся — женщина, молоденькая очаровательная женщина... Нет, она вздумала доказывать свое превосходство над немецкими офицерами. Ни больше, ни меньше. Какая инфантильность! Он простил бы ей пьяную дерзость, но в то утро Алка не выпила ни капли.
Верк вспомнил, как началась их ссора, оставившая неприятный осадок в его душе.
Они пили утренний кофе. Алла, в голубеньком халате и такой же косынке на пышных спутанных волосах, медленно отхлебывала из чашки и казалась задумчивой, печальной.
— Моя девочка начинает хандрить? — спросил он тем ласково-игривым тоном, каким всегда разговаривал с Аллой. — Может быть, рюмку ликеру? Прекрасное средство...
Застывшее лицо Аллы ожило, она быстро вскинула глаза на Оскара.
— Мне кажется, ты нарочно спаиваешь меня. В этом есть какая-то цель.
Верк рассмеялся — таким неожиданным и нелепым показалось ему это предположение.
— Как могло такое прийти тебе в голову?
— Я замечаю. Каждый день. Тебе нравится, когда я пьяна и мелю вздор. Ты спаиваешь меня, чтобы избежать разговора о чем-либо серьезном. Боишься?
— Боже мой, — шутливо ужаснулся Верк. — Она не может жить без серьезных разговоров, противопоказанных молодым красивым женщинам! Нет, нет, предпочитаю слушать твой пьяный, забавный лепет.
— Удивительно... — не обращая внимания на его шутливый тон, задумчиво продолжала Алла. — Пустые дни, пустейшие разговоры. Какая-то внутренняя бедность, ограниченность у всех у вас...
Это задело Верка.
— Ты хотела бы, чтобы я беседовал с тобой о политике? О положении на фронте?
— Нет. Это запретные темы. Я понимаю... Но вот ты и твои друзья побывали почти во всех странах Европы, но ничего о них не можете рассказать. Неужели не осталось впечатлений?
— И я тебе рассказывал, и другие...
— Как вы рассказываете... французы — лягушатники, изнеженная, вырождающаяся нация; итальянцы жрут макароны, вояки никудышные. Куда не ступи — памятники старины, дурацкие достопримечательности. Не страна, а лавка древностей, сувениров.
— Ты все же запомнила мои выражения...
— Что тут запоминать?
— Девочка, что ты хочешь? — Верк пытался повернуть разговор в шутливое русло. — Ведь я военный инженер, а не ученый-этнограф. Признаюсь, меня совершенно не интересуют древние развалины, облезшие картинки на стенах и мраморные фигуры с отбитыми руками и носами.
— Но ведь это сделали люди, жившие бог знает когда, много, много веков назад. Неужели...
— Повторяю, я не поклонник древностей.
— И поэзии ты не любишь. Тебя даже раздражает, когда я читаю стихи.
— Рифмованная чепуха. Настоящего мужчину может увлекать только техника.
— Ты говоришь — техника, твой приятель Карл говорит, что настоящее дело для мужчины — война.
— Каждому свое.
Алла вздохнула, печально покачала головой.
— Мне скучно с тобой, Оскар. Честное слово. И товарищи твои скучные, неинтересные люди. Разговоры только о выпивках, любовницах. Бедность, ограниченность.
— Не умничай, Алка. Тебе это не идет, — зло сказал Верк, выходя из терпения.
— Я знала, что ты это скажешь. Я тебе нравлюсь глупой, а глупой я становлюсь, когда пьянею. Тебя это устраивает — вот она, представительница низшей расы, дуреха и алкоголичка.
— Но я ведь не виноват, что ты родилась славянкой. Расу не изменишь, дорогая...
И тут-то его милая девочка выбросила неожиданный, недопустимый фортель. Она поднялась со стула, гордо вскинула голову и гневно заявила:
— Раса, раса... Твердите, как попугаи. Я русская, славянка и горжусь этим. И, если хочешь знать, я ничем не хуже и не глупее всех твоих приятелей, этих надутых офицеров-арийцев. И тебя тоже! Потому, что ты, кроме своих болтов и шестеренок, ничего не признаешь. Вы тупицы, ограниченные люди!
Нужно было немедленно залепить пощечину зарвавшейся дуре, но Верк не сделал этого.
— Опомнись и погляди на себя, — сказал он, задыхаясь от возмущения. — Кто ты такая? Жалкая потаскушка! Если хочешь знать, то ты достойна только того, чтобы лизать сапоги немецкого офицера. Русская дрянь!
На Аллу слова «повелителя» не произвели особого впечатления. Она отпарировала:
— Между прочим, ты клялся в любви этой дряни. Даже обещал жениться.
— А ты и поверила? — злорадно улыбаясь, спросил Верк.
