— От потери оптимизма, Прокофий, — сказал я.
Чертыханов приостановился.
— Неужели? А ведь это, пожалуй, верно. Тело согревает душа. Если на душе мрак и пепел, то какое от нее тепло? А почему на душе мрак — вот вопрос… Людишки поведением своим действуют на нервы, точно все время нестерпимо болят зубы.
В штабе я зашел за стеклянную перегородку, сел у стола и мгновенно уснул, уткнув лицо в шершавый, пахнущий дождем рукав шинели. Я смутно слышал, как входили, громко и возмущенно разговаривали и грозили: должно быть, красноармейцы приводили новых задержанных, и те шумели, доказывая свою правоту и обвиняя нас в произволе. Требовали вызвать командира… Чертыханов кому-то сказал негромко:
— Дайте человеку поспать.
Я сознавал, что мне надо проснуться — война не отводит времени для сна, — но чувствовал, что не смогу разлепить веки: сладкая тяжесть склеивала их.
Но вот в мой мозг остро, невыносимо больно вонзилось короткое слово «Нина». Возможно, это было другое слово, лишь похожее на то, которое изнуряло, заставляло душу сжиматься и кричать от тоски. Но для меня оно прозвучало отчетливо и почти оглушительно: «Нина!» Я вскинул голову.
В накуренном помещении неярко горели лампы, и люди безмолвно и смутно, как в густом тумане, двигались за стеклянной перегородкой. Мне казалось, что я еще сплю и вижу какой-то странный сон. Чертыханов осторожно встряхнул меня за плечо.
— Товарищ капитан, Нина пришла.
— Нина? — Я смотрел на него испуганно. Знакомое лицо широко улыбалось от радости, щедрости: известил человека о счастье.
— Жена ваша, — произнес он тихо. — Да оглянитесь же сюда!..
Прямо на меня из окошечка, вырезанного в стеклянной перегородке, смотрела Нина — тускло отсвечивающие черные волосы, темные продолговатые глаза, печально сомкнутый рот. Да, это она, Нина, ее лицо, четко впечатанное в темную раму окна.
— Нина, — произнес я беззвучно, одними губами.
Я протянул руку и притронулся к ее лицу, живая ли: щека была нежная и теплая. Нина коснулась губами моих пальцев, и у меня вдруг закружилась голова, помещение сперва накренилось в одну сторону, затем в другую. Я зажмурился, мне подумалось, что я на какой-то миг потерял сознание…
Чертыханов опять толкнул меня в плечо.
— Товарищ капитан!..
Я выбежал в зал. Нина стояла передо мной, похудевшая, усталая, в черном пальто с серым каракулевым воротничком, шапочку держала в опущенной руке. Из немигающих глаз скатывались тихие и редкие капли слез, и я не решался прикоснуться к ней, лишь смотрел на нее, ощущая в груди радостную боль… Потом она улыбнулась и шагнула ко мне. И тогда я обнял ее.
В зале снова стало шумно. Человек профессорской наружности подошел к нам вплотную, и я увидел перед собой его кустистые черные брови, а с лица точно стекал гудрон — такой интенсивной черноты была его густая борода.
— Я надеюсь, товарищ командир, — заговорил он бархатным, устоявшимся басом, — меня привели сюда не для того, чтобы наблюдать, как вы обнимаетесь. Разберитесь, пожалуйста. У меня совершенно нет никакого желания проводить время в вашем обществе.
Я вопросительно посмотрел на Браслетова.
— Я этому гражданину объяснил, товарищ капитан, что мы его задерживаем до выяснения обстоятельств. У него обнаружены редкие книги, оригиналы каких-то старинных рукописей и писем…
Человек профессорской наружности резко обернулся к Браслетову.
— По-вашему, обыкновенные граждане не могут иметь экземпляры редких книг, рукописей, картин?
— Могут, конечно, — сказал Браслетов. — Но зачем все это именно вам? Вы не научный работник, не литературовед, вы завхоз института… Во всем этом надо разобраться. Поэтому мы вас и задержали. Наведем справки, выясним… Проведите гражданина во двор. — И когда человека увели, Браслетов пояснил: Очевидно, во время эвакуации литературных ценностей часть их он присвоил себе. Я в этом уверен. — Браслетов, вдруг прервавшись, с изумлением посмотрел на меня, затем на Нину, и тонкие дуги его бровей взмахнули под козырек фуражки. — Простите, не имею чести знать.
— Нина, жена.
— Где же вы ее прятали?
— Она сама пряталась, — сказал я, смеясь. — В тылу. Только не в нашем, а в немецком. Успела побывать у фашистов в плену. Чудом спаслась… Еще большим чудом очутилась здесь!
Мне стало вдруг до бесшабашности весело и легко, и все — люди, находившиеся в помещении, их жалобы и угрозы, улицы, заполненные беженцами, несметные фашистские орды, нависшие над столицей, дни, полные тревог и забот, — все это вдруг отхлынуло от меня, все это заслонила собой Нина.
— Дима, на нас смотрят, — прошептала она.
В зале все притихли. Бойцы несколько смущенно улыбались, наблюдая за мной: они ни разу не видели меня в таком необычном состоянии. Задержанные их все приводили и приводили, — примолкнув, с удивлением смотрели на Нину, которой удалось вырваться из фашистского плена.
Чертыханов подошел к Браслетову, что-то ему шепнул, и комиссар сказал негромко:
— Идите туда. — Он кивнул на стеклянную перегородку. — Мы тут разберемся…
Мы прошли в комнату без света и остановились у незанавешенного окна. Нам был виден двор, обнесенный кирпичной стеной. Во дворе, во мглистом углу, толпились задержанные. Одни из них стояли, привалившись спиной или плечом к кирпичной кладке, другие сидели на корточках, третьи прохаживались, чтобы согреться. Я различил высокого, с седой головой инженера и рядом с ним маленького часовщика в длиннополом пальто; он размахивал рунами, видимо, что-то доказывал инженеру.
— Как ты меня нашла? — спросил я Нину.
— Тоня привела.
— Где она?
— На крыльце с лейтенантом разговаривает. — Нина смотрела во двор, не поворачиваясь ко мне, и я видел ее затушеванный сумраком тонкий профиль. Ты был ранен?
— Да.
— Я так и думала: с тобой что-то случилось… — Она осторожно погладила мою руку. — Война только началась, а ты уже был ранен… А впереди еще так много всего… тяжелого, страшного… Иногда отчаяние берет: вынесем ли… Я страшусь за тебя. Как о тебе подумаю, так душу просто жжет…
— А я все время думал о тебе, — сказал я. — И часто ругал себя за то, что не настоял на своем тогда в лесу под Смоленском, не взял тебя с собой.
— Не настоял, потому что знал: не пошла бы.
Нина по-прежнему глядела в темный двор, где народу возле каменной стены скапливалось все больше.
— Что это за люди? — спросила она.
Я ответил, помедлив, — мне не хотелось говорить о них:
— Люди… Не очень высокого достоинства…
— За что вы их задержали? Что будете с ними делать?
— Завтра установим, кто в чем виноват, часть из них наверняка расстреляем, — сказал я. Нина зябко передернула плечами, прижала руки к груди, ничего не сказала. — Это необходимо, Нина.
— Я знаю.
— Когда ты приехала в Москву?
— Сегодня утром.
— Что с тобой было?
— Не спрашивай, Дима. — Нина порывисто сжала мою руку. — Пожалуйста. Рассказывать очень долго. Как-нибудь после. Я устала и смертельно хочу спать. Кажется, проспала бы неделю. — Она отступила от окна. — Я пойду, Дима…
— Я тебя провожу.
Лейтенант Тропинин попрощался с Тоней у дверей.
— Я ненадолго, скоро вернусь, — сказал я Тропинину. — Постарайтесь по документам проверить задержанных.
Чертыханов и Тоня шли по улице впереди меня и Нины.
— Сколько времени ты пробудешь в Москве? — спросил я.
— Не знаю. А ты?
— Тоже не знаю.
— Когда мы увидимся?
— Завтра. Обязательно завтра.
Нина остановилась и, чуть запрокинув голову, посмотрела мне в лицо.
— Я ужасно соскучилась, Дима, сил моих нет! — Глаза ее влажно блеснули. Я осторожно обнял ее и поцеловал. Мы стояли, обнявшись, долго, безмолвно, несчастные и счастливые одновременно. Над нами нависали осенние тучи, исхлестанные фиолетовыми, как бы упруго звенящими струями, нас окружала тяжелая, каменная тишина, а темнота, казалось, была живая, шатающаяся от зарев. В висках у меня сильными толчками билась кровь…
В это время на Большой Бронной раздались крики: «Стой, стой!», одиночные выстрелы, затем последовал взрыв.
Чертыханов подбежал ко мне.
— Товарищ капитан, это наши!
Я посмотрел на Нину и Тоню.
— Одни доберетесь?
— Конечно, — ответила Тоня. — О нас не тревожься.
— Тогда уходите! — До завтра, Нина!..
Мы побежали к тому двору, откуда слышалась стрельба. Из ворот выкатилась грузовая машина. Она на секунду плеснула нам в глаза вспышкой фар, ослепила.
— Стой! — заорал Чертыханов, взмахнув автоматом. — Стой, говорят!
Правая дверца кабины приоткрылась, и в ответ ударил выстрел. Пуля тонкой струной пропела возле моего уха. Машина круто свернула вправо и рванулась вдоль улицы, в темень.
