После ужина на выбор — танцы или кинофильм. Тот, что идет сегодня, я уже видел. Направляюсь к танцплощадке. Сам танцевать не умею и стесняюсь. Хоть послушаю музыку и посмотрю. Поначалу танцуют в основном девчонки. Среди них и та, к которой я первый раз в своей жизни испытываю большую и тайную симпатию. Все когда-то бывает в первый раз… Из колонок летят музыка и голос молодой еще Пугачевой:
Лето, ах, лето, лето звездное, громче пой!
Лето, ах, лето, лето звездное, будь со мной…
От этой песни немного грустно, ведь скоро кончится такой теплый и солнечный в этом году август. Начинаются медленные танцы. Дамы приглашают кавалеров. Этого я уже вынести не могу и, с чувством неуважения к самому себе, ретируюсь. Иду с друзьями в тайный поход на лиман ловить бычков. Если поймают, запросто могут отчислить из лагеря. Но сейчас рисковать уже нечем, до конца заезда осталось несколько дней. Отчислят, так хоть увижу дома Олимпиаду, которую здесь мешает смотреть распорядок дня. Шарим на дне лимана по колено в воде. Как нахожу обрезок трубы, зажимаю его с обоих концов ладонями и выливаю содержимое в авоську. В каждом втором случае в авоське начинает биться бычок, а то и пара. Иногда мелкие рыбки проваливаются между нитями и падают обратно в воду. Не жалко! Бычка в лимане много, и каждый вечер нарочно разбросанные нами на дне трубы полны. Скоро в лагере отбой, пора возвращаться, солить пойманную рыбу и развешивать ее на крыше корпуса для сушки. В наступивших сумерках по газонам центральной аллеи начинается шествие ежей. Большие и малые, поодиночке и целыми семействами с ежатами, они направляются к столовой пировать на объедках. При нашем приближении они даже не сворачиваются. В свете карманных фонариков роями ярких точек вспыхивают их глазки.
Уже после отбоя мы еще раз вышли и геройски стырили арбуз, который рос перед администрацией лагеря. Месяц ждали, пока созреет. Разочарование! Он оказался совсем зеленым. Улыбаюсь, пока перед глазами вновь убегают с незрелым арбузом пацаны, за которыми с лаем мчится злая шавка из будки рядом с админкорпусом.
Прощальные линейка и пионерский костер. Взлетающие в южной ночи языки пламени и снопы искр завораживают. Одухотворенные лица пионервожатых. Нам вещают: «Учитесь! Вы будете жить при коммунизме, когда люди будут жить и работать на других планетах!» Хорошее было время! Но кончилась неуклюже выдуманная сказка. Высадились! Только не мы на Марс, а националистические мутанты нам на голову. Только выучился, не до конца даже, как потемнела светлая жизнь, вкоторую нас с таким пафосом выпускали…
У соседей справа, неожиданно, как сигнал для возвращения в реальность, вспыхивает стрельба. Мать их так! Какой мир проспали! Перестрелка быстро усиливается. Слышна работа подствольников, и «бум-м!» — ее тут же перекрывают удары гранатометов.
Шить-шить-шить-шить… Тр-рах! Тр-рах! Молдавские минометы!
Ду-ду-ду! Ду-ду-ду-ду! Агээс Гриншпуна! Значит, дело серьезное! И где-то в той стороне могут быть не вернувшиеся еще Федя и Тятя! Вскакиваю.
— К бою! Семзенис, Гуменюк, Дунаев — за мной! Жорж, ты здесь еще? Дуй к Сержу, берите остальных — и за нами!
Бросаемся за оружием, небрежно раскиданными касками и ремнями с подсумками. Хватаю с собой недопитую бутылку коньяка. Выскакиваем по настилу из окна на землю. Тр-рах! Мчимся к Гриншпуну на Комсомольскую улицу, где он недавно занял позицию на стыке с небольшим казачьим отрядом. Тр-рах! Огонь по-прежнему частый, но больше не усиливается.
Тр-р-рах! Это уже совсем близко, звук отразился от стены, под которой мы мчимся, звон ударил в уши! Поворачиваю за угол, где начинается простреливаемая часть улицы, и спрыгиваю к Гриншпуну в просторную траншею под стеной здания. Редкостная для Бендер позиция. В основном сидим под прикрытием каменных стен, потому что крупнокалиберные пулеметы и скорострельные 23-миллиметровые зенитки, все без разбору называемые у нас «Шилками», земляные брустверы, быстро обнаруживаемые неприятельскими наблюдателями, с легкостью пробивают. А из окопа так просто, как из пространства за стеной, не выскочишь. В первые дни многие из тех, кто пытался выкопать себе ямки на открытых обочинах и в палисадах, были за это жестоко и навсегда наказаны. Так и остались кое-где эти недорытые, в разный профиль окопчики. Но Гриншпун сидит в расчищенной им щели между двумя лентами бетона, из которой есть лаз в подвал. Пристройку, что ли, кто-то здесь собирался делать? Его так просто не возьмешь!
— Накапливаются или уже атакуют?! — ору ему я.
— Никто не накапливается и не атакует! — спокойно отвечает Лешка Гриншпун. И тут же радостно сообщает: — Я гуслика[28] прибил!
С удивлением смотрю на него. За Алексеем, сидя на ящике, ухмыляется Славик, второй номер, такой же нескладный и ушастый, как и его патрон. Он через раз откликается на кличку Ханурик, а через раз обижается на нее. За Славкиной спиной, на небольшой площадке, коротким рылом вровень с бруствером стоит знаменитый «Мулинекс». Вроде правда! И обстрел прекратился! В траншею спрыгивают, тесня меня к хозяевам, Семзенис, Дунаев и Гуменюк.
— Твою мать, Гриншпун! Ты что, совсем ошизел?! Две очереди по одному гопнику?! Чем ты стрелять будешь, если они взаправду в атаку пойдут?!
— Не ори, лейтенант! Понимаешь, сначала гуслики в частный сектор напротив соседей полезли. Стрельбу оттуда учинили, Давидюка ранили. Наши в ответ шуганули их гранатами. Гуслики обратно, к школе и через перекресток на Дзержинского шнорк! Да еще их гранатометчики обнаглели! Не отход своих вояк прикрывают, а лупят в нашу сторону на авось, навесом. Я же знаю, что сзади на улицах людей полно! Тут уже казаки пару раз стрельнули, чтоб их заткнуть, а румынва в ответ из минометов! Не терпеть же такое безобразие! Вот я гопникам привет и послал. Они сначала залегли, потом вскочили, тут вторая очередь прилетела! Вон посмотри, валяется, косоглазый! Зря я, что ли, такой объем земляных работ осваивал?! А гранаты у меня есть. Недавно подкинули чуток!
— Ладно, понял тебя! На, хлебни малость! — добрею я.
Раз так, то отпущение грехов за открытие огня у Лешки в кармане. Тем более что мули вновь стреляли из минометов. Даю Гриншпуну бутылку и, не обращая внимания на свое обрадовавшееся, устраивающееся поудобнее в траншее воинство, прикладываю к глазам бинокль. Бинокль поганенький, на шесть крат, правый окуляр не наводится, кольцо резкости сорвано. Хорошо, в том положении, которое позволяет смотреть далеко. Вблизи — подзорная труба, а не бинокль. Впрочем, спасибо, что такой есть.
Действительно, прямо напротив школы лежит. Судя по позе — труп с гарантией. Теперь понятно, почему полицаи вели себя так громко и нервно. Они всегда нервничают, когда им кажется, что мы пытаемся обстрелять их укрепленные пункты. То, что приднестровской атаки нет, и у них под стенами бегают гастролеры, насолившие приднестровцам, они часто понимают с опозданием. Осматриваю улицу впереди. В домах на ничьей земле все неподвижно. Ближайший к нам перекресток вызывает у меня жажду мулиной крови. Вот он, открытый со всех сторон, специально выбранный как место прохода разведгрупп обеих сторон, проверявших соблюдение местного перемирия. Здесь нельзя было друг в друга стрелять, и все же именно здесь они нас обманом подстерегли. Справа у бровки проезжей части — воронка от снаряда. Слева стоит обгоревший бэтэр — тот самый. Хорошо стоит, наблюдать не мешает! Тогда, в ажиотаже, проскочил через проезжую часть, сволочь! Застрял бы посередине, блокируя обзор, лажа была бы, а так — чудненько! Сзади возня и переругивание:
— Эй, эй! Дай, б, сюда! Ну и здоров же ты бухать, Ханурик!
Отрываюсь от бинокля и поворачиваюсь к своим орлам. Алчущие продолжения банкета морды тут же постнеют. Признаков подхода остальных бойцов взвода не видно. Самостоятельный Достоевский, разумеется, отменил мой приказ о выдвижении на передовую сразу же, как стихла стрельба и стало ясно, что это не бой, а фестиваль с салютом. Это он сделал правильно, но здесь случай интересный…
— Гуменюк, быстро дуй за Сержем, пусть винтовку прихватит! Сейчас румынва за своим полезет, попробуем убить!
— Не полезут, — сомневается Гриншпун, — гуслики уже ученые!
— Ни черта они не ученые, последний бой показал, да и вчера тоже… Смена у них недавно была! Полезут! И прибьем! Гуменюк, дуй быстро! Семзенис! Через подвал и за поваленным деревом, на другую сторону улицы! Караулим, пока Серж не явится! Дунаев, тебе везет! Смотри, что делается, и башку не высовывай!
Только бы не принесли черти наших комиссаров и миролюбцев! Тогда о задуманном придется забыть. Прикладываюсь к автомату. Перекресток, на котором валяется дохлый гопник, даже с самого края гриншпуновой норы, из специально подкопанного им отнорка, виден плоховато. Метров по шесть — восемь в каждую сторону от трупа, а дальше все загораживают деревья и стены. Только с Лешкиными опытом и реакцией можно было проделать такой фокус. Не проспект! Несчастливая и кровавая Комсомольская улица. Далеко за молдавским бэтэром, едва видимый за деревьями, стоит на ней наш подбитый «КамАЗ», безмолвное надгробие павшим в самоубийственной атаке двадцать второго июня. Мы не смогли достать из него ребят. Хочется верить, что у гопников хватило остатков человеческого, чтобы обойтись с телами прилично. Еще дальше, за углом слева, на улице Дзержинского, находится комплекс зданий Бендерского горотдела полиции, главный и самый близкий к центру города опорный пункт врага. К нему как раз и выходит так называемый Каушанский коридор — несколько улиц, ведущих на юго-запад, в сторону соседнего райцентра Каушаны, по которым пролегает путь снабжения стремившегося к мостам через Днестр, но увязшего в уличных боях ударного клина противника.
