Витовт разражается искренним хохотом. Гуменяра озадаченно моргает. Затем он находит-таки кажущийся ему достойным выход из положения:
— Вот гад! К какой стенке его, б, ни припри, вывернется! Брехать — не мешки таскать! Если когда-нибудь сделают мозгосральные войска, тебя непременно надо туда маршалом или замполитом!
Все смеются. Я тоже улыбаюсь. Хватит выступать, ребята от наук устали. Пытаюсь разлить еще по одной, и тут открывается, что мы на пороге измены. Пока я растекался мыслию по древу, более расторопные мои товарищи тихой сапой прикончили «Дойну», и собираются смочить клювики в «Белом аисте»! Вот чего Семзенис шестерил! Спешил за быстро утекающей в кишки колхозного крестьянства «Дойной»! Э, так не пойдет! Пора звать на подмогу Сержа и Жоржа!
— Витовт, сходи наверх, позови ребят, — ровным голосом, без эмоций произношу я.
Он смотрит на меня, понимает, что это приказ, идет выполнять. Остальные тоже понимают, и помалкивают. Упреждая недовольство, продолжаю:
— Дай вам волю, за десять минут выжрете все без остатка и свалитесь тут же! А у нас впереди еще обычный вечерний тарарам! Коситесь на меня сколько угодно. Если совести нет, должно быть чувство самосохранения! Друзей «кидать» — тоже не вариант! Серж будет дня три дуться, что выжрали пять бутылок коньяка без его участия!
Через пару минут прибывает делегация: Серж, Жорж и Оглиндэ. За ними, исполняя долг гостеприимства, тянет пару стульев Семзенис.
— Махмуды прибыли! — докладывает он.
— Привет, пироманы! Есть огненная вода!
— Здорово, мужики! — небрежно кивает Серж.
Троица прибывших движется по комнате, дружески пожимая руки. Оглиндэ — спокойный, молчаливый, темноглазый молдаванин, держится в тени своих разухабистых приятелей. Но в бою он не менее, если не более надежен, чем Серж и Жорж. А если бы не его трудолюбие, чистоплотность и кулинарные таланты, эти двое вообще покрылись бы вшами, струпьями, прыщами, изголодались, изорвались, изосрались, ну и давно сдохли бы, короче говоря. Оглиндэ — старшина и кормящая мать второго отделения, все равно что наши Федя и Тятя в одном лице.
Серж на правах предводителя подозрительно оглядывает нас и обстановку.
— Что-то уж больно щедрое ваше предложение! Ах, сволочи, вашу мать! Выжрали «Дойну» и пригласили нас на дешевые объедки!
— Серж, как ты можешь, там был тот же коньяк! Это все разливной «Аист», просто бутылки разные! — честным голосом вру я.
Серж ни черта не разбирается в коньяках. Все его познания сводятся к бдению над количеством звездочек и лет выдержки. Чем больше звездочек и лет, тем больше он доволен. А на вкус может быть бурда бурдой, ему без разницы. Ему, наверное, по носу проехал тот же МТЛБ, который распластал Семзенису уши. Матерящийся Серж поворачивается в другую сторону, и я делаю отчаянный жест Тяте и Феде, чтобы они скрутили оставшимся бутылкам пробки. Иначе я буду уличен. Они врубаются, исполняют стремительно. Прикрыв тылы, бросаюсь в наступление:
— Обнаглели, пироманы! Их хотят поить, а они возмущаются! Да после того, как скончался ваш пекарный цех, вас можно вообще не принимать во внимание!
— Честь имею доложить, их рыльца тоже в пушку! Застигнуты мною при распитии «Тигины»! — помогает Витовт.
— Пара бутылок — не стол! — рубит Серж. — Не ваши масштабы! И одну из них мы от сердца рвем!
Он выкладывает на стол узкую бутылку с высоким горлышком. Еще раз подозрительно всех оглядывает.
— Ну и рожи! Особенно красные у этих двух! — тычет он пальцем в Гуменюка и Кацапа. — Так я и думал! Это по их любезности мы получили приглашение! Замок занервничал, что скоро на них появится зеленая полоса, как на нашем флаге![24]
— Ладно! Откуда «Тигина», спрашиваю?
— Они в последний день перемирия с опоновцами выменяли у них пятнадцать бутылок «Тигины» на пять литров эссенции. Две с тех пор держали в НЗ, — отвечает за Сержа Семзенис.
— Щедрый обмен! Облапошили врагов! Не замечал за вами торгового таланта!
— Ерунда, — фыркает Серж, — просто полицаям, мать их перемать, до смерти приспичило клюкнуть нашей эссенции! У них наоборот, «Тигина» в печенках сидела. На сладенькое потянуло! Перетрахали друг друга в задницы от безделья и забеременели, наверное.
— Вот что, волки, пришли пить — пейте! Виу… Виа… — тьфу, ну имена же нерусские у вас, Виорел, не стесняйся! — не особо тактично обращается к Оглиндэ Гуменюк.
— Имя как имя, а вот если у тебя, заика, увижу еще рюмку до краев, хана тебе, мигом улетишь отсюда на пост! — бешусь я.
Моя ругань с Гуменяры — как с гуся вода. И Виорел не обижается. Он знает, что Серега Гуменюк — просто дурак и национальность для него, на самом деле, ничего не значит. Зря я психанул. Все оттого, что перед Дунаевым роль наставника начал играть. За неудачное слово нарядом грозить глупо. Здесь все свои и по национальному вопросу языком не проходятся только немые. Хохмы порой случаются порядочные. Как-то раз вызвали того же Виорела на допрос волонтера, которого сцапали разведчики с набитым рухлядью мешком в брошенном доме. И притворялся засранец, что не понимает русского языка. Вот его в штаб и притащили. Чем черт не шутит, а вдруг румын? Допрос вышел на славу. С гневных реплик Оглиндэ и тягостного мычания мародера все чуть со смеху не угорели. Особенно когда Виорел пленного по-молдавски уже разговорил и, тыча пальцем в мешок, по-русски спрашивает: «А это что такое? Ты что, озверел?» Тот молчит. «Одурел?» Опять молчит. Но потом видит, не получится незнайкой прикидываться, и, кося под дурачка, отвечает: «Нет… Я не озверел, не одурел — Дариел меня зовут…» Тут батя, последним хранивший грозный вид, как заржет! «Мотайте, — говорит, — с ним из штаба, он такой же румын, как вы индейцы!» И пошли острословы разносить шутку о том, что «одурел», «озверел» и «охренел» — это новые такие молдавские имена, для самых тупых и национально озабоченных. Возможно, как раз об этой, уже подзабывшейся, шутке так неуклюже вспомнил Гуменюк.
Неловкую паузу закрывает ничего не заметивший Серж:
— Мужики, предупреждаю сразу, не о политике! Начнется — мы забираем бухло, и дуем к себе.
— Будь спок! Нам лейтенант лекцию уже прочел! Он, если раз оторвался, повторно фигней страдать не будет. Один день — одна фигня, у него такое правило!
— Это как наследственное заболевание. И Семзенис с ним в одной палате! Но они уже друг друга накормили.
— Бедняги, о чем же они будут теперь болтать до вечера? — спрашивает Жорж.
Я не в обиде, могу постоять за себя:
— А у меня много идей! Вот, к слову, будет мир. Лет через десять — двадцать, ну, тридцать, о нас, как о героях, начнут писать книги, снимать кино. Чего ржете? Об этом сейчас думать надо, пока не снесло на обочину чужой славы… Не то всю оставшуюся жизнь у новых Ворошиловых из сапога будете выглядывать… Только для вас предлагаю сценарий фильма под названием «Белое солнце Молдовы». Сюжет: Серж и Жорж мощно плавают брассом в танках завода безалкогольных напитков, широко открыв рты, и потребляя эссенцию в неограниченных количествах. Они окружены кучей воинственных, но тупых и потому частично уже убитых и покалеченных ими мулей. Смерть близка. Они с Жоржем решают закурить последнюю в жизни трубку. Пары спирта производят страшный взрыв! Всем мулям песец! Вокруг — пустыня! Скорбная минута молчания… Вдруг посреди чудовищных разрушений из гигантской, продолжающей полыхать воронки поднимаются в обгоревшей одежде оба наших героя и, вкусно облизываясь, замогильными голосами произносят: «Боже, как мы любим пунш»! Конец фильма. На экране буквами, похожими на языки пламени, появляется надпись: «Героям-поджигателям и всем невинно осужденным монархистам и пироманам посвящается этот фильм»!
К концу моего проноса отдельные смешки перерастают в хохот. Тятя вытирает выступившие слезы.
— Ну, ты гонишь!
Серж не в обиде. Он даже польщен. Улыбаясь и качая головой, предлагает:
— Ну что же, покурим. Они с Жоржем достают свои фетиши — прокуренные трубки.
Теперь, после распития лучших видов коньяка, можно и подымить. Лезу в карман за сигаретами. Открываю помятую пачку.
— Вот гадство!
Остававшиеся в ней две сигареты сломаны. С раздражением вспоминаю удар бедром об угол стола. Серж сочувственно заглядывает через плечо. Удостоверившись, что это не «Дойна»,[25] а благородный «Мальборо», тянет лапу.
— Недаром еще Достоевский говорил, что такое преступление, как умственная мастурбация, влечет за собой неотвратимое наказание! Утешься, дам тебе две соски. А обломки отдай нам с Жоржем на табак. Можешь считать это наградой за прославление наших талантов! — И, сделав паузу, чтобы все насладились этой сентенцией, продолжает:
— Смотри, профессор, мать твою, мы твою болтовню еще какое-то время вытерпим, а ляпнешь на стороне пару неизвестных умных слов, свои же могут пришить за оскорбление личности! Я первый дам в дюндель! — сладострастно выговаривает он одно из своих любимых словечек и с торжественным видом вручает мне две сигареты «Президент».
