— Огонь! — снова кричит он, не слыша своего ДШК.
— Заело!
Пулеметчик зло ругается и звонко шлепает ладонью по металлу. Возле него появляется перевязанная голова Суржикова, и пулемет, сердито клацнув, сразу оживает и бьет торопливо и долго, словно стремится наверстать упущенное.
И вдруг все вокруг озаряется ярким, трепещущим светом: над рекой запоздало вспыхивают ракеты, выхватывают из тьмы катера, лодки, согнутые спины десантников.
— В воду! Прыгай! — кричит Протасов, как только катер врезается в отмель.
Бой сразу уходит от берега. То выстрелы гремели вблизи и эхо скакало в соседних улицах, рокотало над низким берегом, облепленным лодками, а то вдруг все затихает здесь и выстрелы ухают уже где-то вдали, в плавнях.
Серый рассвет медленно расползается по воде, высвечивает окраинные дома города. Оттуда, из-за домов, вдруг появляются белые, как привидения, фигуры, торопливо идут к берегу, и Протасов скорее догадывается, чем узнает, — пленные. Глядя на это шествие призраков, он вдруг ощущает необыкновенную легкость. Словно внезапно отваливает давнее напряжение, оставив облегчающую радость свершенного.
Поминутно оглядываясь на длинные штыки конвоиров, пленные подходят к воде, переминаются босыми ногами по сырому песку, равнодушно озираются. И в этой их отрешенности чувствуется мужицкое безразличие к войне. Но по некоторым видно и другое — угрюмую настороженность, чванливую злобу. Протасов уже знает — это фашисты, отпетые гитлеровцы, приставленные к солдатской массе в качестве погонял.
На затихший берег обрушивается гул: откуда-то выныривают самолеты, нестройным треугольником проносятся над берегом, сбрасывают бомбы на песчаную отмель. Одна бомба падает неподалеку от «каэмки» — выше мачты взметнулся разрыв. Суржиков, ревниво не отходивший от пулемета, присев на корточки, пускает в небо длинную очередь. Но самолеты уже скрываются за рощицей на другом берегу неширокой протоки, и низкий рев их замирает вдали. И тотчас в плавнях за городом снова вспыхивает винтовочная пальба. Толпа пленных оживает. Некоторые вскакивают на ноги, что-то кричат, то ли зовут, то ли командуют. Конвоиры беспокойно сбрасывают с ремней винтовки.
— Сидеть! Сидеть!
Протасов стоит на палубе, вглядывается в просветы между домами. Ему кажется, что стрельба то удаляется, то снова подступает к городу. Потом понимает: порывы ветра относят шум боя.
Из люка выглядывает моторист, до неузнаваемости вымазанный маслом, равнодушно любопытствует:
— Что там?
— Как мотор? — сердито спрашивает Протасов.
— Счас будет. А что там?
— Должно, контратака. Теперь им Килия — как кость в горле.
— Ну-ну, — говорит моторист, будто речь идет о чем-то обыденном.
А пленные все идут и идут из-за домов, одинаково белые — в исподнем, словно это их униформа. Красноармейцы сдают пленных конвоирам, шумно удивляются позору врагов, и в этом их веселье чувствуется радость минувшей опасности, быстрой победы. Конвоиры, сдержанно улыбаясь, ловко рассортировывают пленных — отдельно солдат, отдельно офицеров. Офицеры горбятся, стараются раствориться в солдатской большой толпе. Но это им не удается: конвоиры быстро находят их по шелковому белью, по особой, заметной даже без мундиров осанке.
Шумит берег громкими шутками, шлепаньем босых ног, сдержанным разноязыким говором толпы, сухим стуком сваливаемого в кучи трофейного оружия.
— Какое сегодня число?
— Двадцать шестое. А что?
— Пятый день воюем.
— Только пятый?
Протасова поражает эта простая мысль. Бывало, месяц пройдет — и вспомнить нечего. А тут! Он перебирает в памяти час за часом трагичное и радостное, что было в эти дни: черный монитор на блескучей глади Дуная, последний всплеск взрыва перед форштевнем, рев самолетов над притихшим базаром, короткий перехлест выстрелов у вражеского пикета, сверкающий серпантин трасс над темной водой. Он вспоминает лица павших и живых и вдруг замирает от нового для себя чувства тоски и нежности. Даяна! Протасов достает удостоверение личности, долго разглядывает чернильный штамп и прикидывает, когда сможет снова увидеть свою Даяну. Завтра? Или придется мучиться несколько дней?
Он еще не знает, что разлука эта — на годы. Что на пути к Даяне будут Одесса, Севастополь, Новороссийск — сотни боев, тысячи километров фронтовых дорог.
Он не знает, что эти первые победы будут вспоминаться ему в самые трудные минуты, что они не заслонятся лавиной грозовых дней, не забудутся. Потому что здесь, на Дунае, несмотря на непрерывные контратаки противника, десантники не отступят. Они отойдут лишь много дней спустя, подчинившись приказу командования, учитывающему интересы всего огромного фронта.
— Шурануть бы вверх по Дунаю. Чтоб знали наших!
Суржиков потягивается, хлопает ладонью по гулким доскам рубки.
— Ты мне катер не ломай. В госпиталь отправлю, — говорит Протасов. И добавляет мечтательно: — Еще шуранем.
— Когда?
— В свое время.
Он говорит это не в утешение матросу, в совершенной уверенности, что так и будет, что такое не может остаться без возмездия. Не знает он только, что тогда станет уже бравым командиром дивизиона тяжелых бронекатеров и бросок вверх по Дунаю будет не просто контрударом защитников Родины, а большим стремительным наступлением освободителей народов. В то время перед ним откроются совсем другие горизонты, и, утюжа мутные дунайские волны, он будет понимать одно: дорога в его Лазоревку лежит через всю Европу.
Ничего этого еще не знает мичман Протасов. Он стоит на палубе, переполненный предчувствиями чего-то грозного и большого.
Над далекими вербами левого берега встает заря, пятая заря войны. Она растекается во всю ширь, багровым огнем заливает живое зеркало Дуная…
Шквал ударил с кормы, хлесткой пеной прокатился над мостиком. Сторожевик охнул, словно живое существо, и мелко задрожал от обнажившихся, вскинутых над водой винтов.
Когда волна исчезла в серой мути, командиру показалось, что мостик стал другим. Не было на месте сигнального фонаря, исчез черный шар, и фалы повисли вдруг свободными концами, исчез мегафон из рук штурмана, и сам штурман, мокрый, без шапки, выглядел непонятно зачем попавшим на военный корабль гражданским лицом.
«Пронесло!» — облегченно подумал командир. Он глянул на бак, где только что суетился не успевший укрыться матрос Гаичка, и похолодел: палуба была пуста. Исчез и черный катер нарушителей, минуту назад метавшийся перед форштевнем. Море кипело. Белесая водяная пыль сплошной завесой стлалась над волнами.
— Руль право на борт! — скомандовал командир, думая только о том, чтобы люди, оказавшиеся в воде, не попали под винты. — Доклад! — раздраженно крикнул он, не слыша ответа.
— Руль на борту, — недовольно, с испугом сказал рулевой. И добавил виновато, совсем не по-военному: — Товарищ командир, кажись, перо оборвало.
Это был конец. Кружиться по волнам в такой свистопляске, маневрируя только машинами, было равносильно самоубийству.
Командир доложил обстановку по радио, испытывая странное неверие в способность легоньких радиоволн пробиться сквозь плотный ураганище. И все оглядывался на волны в поисках оранжевого пятнышка спасжилета и ругал бледного, растерянного сигнальщика за то, что тот ничего не видит.
Новый шквал ударил в борт, круто наклонив корабль. И внезапно волны вокруг и даже близкие зачехленные ракетные бомбовые установки на баке — все скрыла невесть откуда взявшаяся среди лета плотная завеса горизонтально бьющего снежного заряда.
— Машина! — крикнул командир в переговорную трубу не своим, глухим и упавшим голосом. — Внимательней на реверсах! От вас все зависит!..
Медлительные, как стон, позывные футбольного матча звенели в ушах Гаички. Не было в них обычной бодрости и радости — только тревога. Позывные звучали раз за разом, непрерывно и долго, словно над далеким стадионом крутилась заезженная пластинка. Гаичка напряг слух. Это простое усилие сразу приблизило звуки. Он словно бы различил шум стадиона, то утихающий, то вскидывающийся до самой высокой ноты. Казалось, там то и дело забивают голы, ежеминутно доводя зрителей до исступления. Гром позывных все усиливался, грозя налететь, захлестнуть, опрокинуть. Он дошел до самой немыслимой высоты и вдруг оборвался, беззвучно канул в неведомую и страшную пустоту. Остался только шум, и это был шум морского прибоя.
Гаичка открыл глаза, увидел режущий блик солнца и тысячи мокрых поблескивающих камней. Беспорядочные волны обрушивались на отмель и, разбитые, растрепанные, лизали ее пенными языками.
Он почувствовал холод, хотел потянуться и едва не вскрикнул от резкой боли в левом боку. «Шмякнуло о камни!» Ему показалось, что сломаны ребра, хотя он и не знал, какая при этом бывает боль.
