Конечно, сейчас не приходится мечтать об учебе. Все спутала, смешала война. И не каждый знает сегодня, что ему предстоит завтра и послезавтра. Война…
Майка вздохнула. Молчал Юрка, близоруко приглядываясь, как таяли, блекли красочные отблески солнца на вершинах сосен, как робко пробирались вечерние сумерки, словно прокрадывались среди деревьев, как по ближней лощине поползли, заклубились сизые космы тумана. Легкой прохладой потянуло от ручья. Майка зябко повела плечами. Поморщившись, ссутулился Юрка, будто ему за воротник упали дождевые капли. И когда он морщился, отчетливо проступал на лбу, над самой бровью, небольшой синеватый шрам. Майка взглянула на этот шрам и так громко засмеялась, что Юрка даже вздрогнул от неожиданности и с недоумением взглянул на нее. Она сразу спохватилась, умокла — так некстати был этот смех сейчас, здесь, на лесной тропинке. Но словно все ее существо потрясал беззвучный, неудержимый смех, и глаза ее светились таким лукавством, что парень невольно спросил:
— Что с тобой, Майка?
И, еле сдерживая смех, проглатывая отдельные слова, она ответила:
— Да ничего со мной не случилось. Я просто вспомнила, ну, может, это и глупость… Помнишь, как ты когда-то был «Франко»? И как мы, пятиклассники и шестиклассники, взяли тебя в плен?
— Нашла что вспоминать! — недовольно пробормотал Юрка. — Вечно у тебя детские шутки в голове.
— Хорошо, что у тебя не детские! — в свою очередь насупилась Майка. Конечно, они, пятиклассники и шестиклассники, немного погорячились тогда, может, и отступили кое в чем от международных конвенций в обращении с пленными. Но как бы там ни было, обходные маневры были проведены так удачно, что штаб «противника» был захвачен почти без всякого сопротивления, ибо был совершенно ошеломлен неожиданным проявлением в своем тылу «вражеских войск». И кто виноват, что этот «Франко», уже взятый под конвой, начал нарушать правила игры, явно вознамерившись освободиться из плена любыми средствами. Он даже ударил двух мальчуганов; ну, тут его малость проучили, чтобы, во-первых, не своевольничал, а во-вторых, во-вторых… чтобы немного сбить спесь восьмиклассника перед ними, младшими. Одним словом, перестарались, видно, и наделали много неприятностей и себе, и пионерской организации, и комсомольцам.
На некоторое время даже были приостановлены все «военные действия» под Барсуковой горой, были и надлежащие взыскания и назидания, самой Майке пришлось краснеть и дома и в школе, ибо не кто иной, как она, подала тогда команду: «Бейте его, разбойника»! И ее льняные косички смешно топорщились, когда на все увещания и упреки она упрямо отвечала: «А пусть не обижает младших!»
Как давно это было! Может, пять, может, шесть лет тому назад, под высоким дубом на Барсуковой горе.
Майка взглянула на этот дуб. Вот он стоит неподвижный, молчаливый, верный друг и товарищ ее детства, кому она доверяла свои бесчисленные детские тайны, под которым было столько разговоров, столько песен спето, проведено столько веселых игр.
Дуб, кажется, стоит совсем близко. Расстояние скрадывает ночной сумрак, окутавший лес, над которым возвышается черная величавая крона дерева. Сегодня днем случайным снарядом снесена самая верхушка дуба вместе с гнездом аиста. Целый день кружились осиротевшие аисты над лесом. Теперь их не видно. Уцелевший верхний сук упирается черным пальцем в ночное небо, слабо освещенное луной.
От дуба, от Барсуковой горы доносились людские голоса, там шло районное партийное собрание. Голоса — то приглушенные, то выразительные. Легкий порывистый ветер слегка качает ветви, шелестит листва, задумчиво шумит бор. Уляжется на минуту ветер, и тогда отчетливо слышно каждое слово. Вот, кажется, говорит Василий Иванович:
— …разве мы отдадим все, что сделали своими мозолистыми руками, все добро наше, жизнь детей наших, свободу и светлую радость нашу…
Майка вся превратилась в слух. Еще приподнялась и удобнее прислонилась к корявому стволу сосны.
— …разве отдадим все это на поношение, на разруху, на смерть? Смерть тому, кто хочет нашей смерти! Смерть тому, кто, как вор и грабитель, ворвался в наш мирный дом! Смерть душегубам, убивающим наших детей, надежду нашу, будущее наше! Смерть им, фашистам!
И, как взрыв, прокатилось по лесу, подхваченное всеми собравшимися, грозное слово:
— Смерть им, смерть проклятым!
Глухое эхо пронеслось по лесным и болотным просторам, постепенно замирая, угасая, переходя в мягкий шелест листвы, в еле слышный порыв ветра. И растаяло, слившись с неумолчным шумом бора, с отсветами луны на вершинах сосен, с клубами зябкого тумана, который полз, расползался по болотам и кочкарникам, по лесным ложбинам.
Словно холодком повеяло на сердце у Майки. Она никогда не думала о смерти, не любила этого слова. Но сейчас оно звучало совсем по-новому. Было в нем нечто торжественное, приподнятое, обнадеживающее.
Майка, стояла, как зачарованная, жадно ловила каждое слово, доносившееся оттуда, с собрания. Посеревшие листья орешника, которые еле заметно шевелились при слабом ветерке, внезапно потемнели, растаяли в сумраке. Из-за леса надвигалась туча, месяц нырнул в нее и скрылся. Сразу потемнело, от резкого порыва ветра закачались деревья, листья зашелестели тревожно-тревожно. И сразу приумолкли, словно затаились. Издалека долетели приглушенные раскаты грома, частые вспышки зарниц выхватывали из темени вершины дубов. С Барсуковой горы долетели уже не отдельные голоса, — над темной громадой леса поднялась песня — торжественная, знакомая до каждого слова, до каждого звука. Майка отошла от сосны, и, сжимая в руке винтовку, присоединилась к поющим. Она видела, как выпрямившись стоял Юрка, молчаливый, глубоко задумавшийся. Отблески далеких зарниц изредка освещали его посуровевшее лицо, всю его подтянутую, худощавую фигуру.
Он слегка притронулся к Майкиной руке и, когда она вопросительно посмотрела на него, прошептал:
— Нам нельзя петь, Майка, мы на посту.
Ей не хотелось лишним словом нарушить торжественный строй песни. Она умолкла, продолжая безмолвно петь вместе с теми, которые собрались под сенью дубов:
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
Песня затихла. Все чаще и чаще грохотал гром. Гроза явно приближалась. Брызнули первые крупные капли дождя. И вдруг все закружилось, зашумело, словно все кусты, все деревья захотели сразу оторваться от земли и полететь в темное небо, на котором то и дело вспыхивали синеватые молнии и перекатывались из края в край громовые удары.
Окликнул кто-то из своих:
— Можете итти домой!
И только побежали по извилистой тропинке, как, заглушая шум ветра, с такой силой полились дождевые струи, что и лес, и земля, и небо превратились в бурлящий водопад. Промокшие до нитки, они добежали, наконец, до купы громадных лапчатых елей и бросились под их раскидистые ветви. Под этими елями приютилось несколько человек. Майка узнала по голосу отца, Василия Ивановича и других.
Светлик заметил ее и пошутил:
— А, молодая гвардия, размокла и командир подплыл!
Под густыми обомшелыми латами ели было сухо, уютно. Люди продолжали разговор, начатый, видимо, давно. И говорили о самых обыкновенных вещах: о хлебе, стогах сена на болотах, о стаде одного колхоза, которое пасется где-то на островах. Если бы не винтовка в руках Майки, можно было бы подумать, что просто все эти люди задержались в лесу на работе, по дороге их захватила гроза, и, укрывшись под елью, они говорят о своих будничных делах да изредка посматривают на небо, скоро ли оно прояснится.
Пункт, куда направляли желающих вступить в партизанский отряд, или, как его называли, карантин, находился километров за пять от проезжей дороги, в густом лесу. Стройные сосны и ели брали верх над березами и осинником, над другими деревьями, отступавшими ближе к полянам и низинам. Только у реки береза и ольшаник, высокие осины чувствовали себя полными хозяевами, пряча под собой непролазный кустарник, надежное пристанище лесных зверей. За речкой распростерлись необъятные болота, заросшие осокой и камышом. Кое-где, на более сухих местах, попадались заросли низкорослого обомшелого сосняка. Суковатые сосенки уступали место богульнику, а далее распростерся мохнатый кочкарник, гостеприимное пристанище журавлей и цапель.
На сухом берегу речки приютились пол сенью деревьев десятки шалашей, построенных из еловой коры, еловых лапок, а то и просто легкие навесы, обложенные березовыми и ольховыми ветвями, охапками папоротника, необмолоченными снопами. Тут же находилась и штабная землянка, рассчитанная, повидимому, на более оседлых жильцов, чем обитатели шалашей. В самую гущу леса забралась кухня, сколоченная из досок и фанеры, под двумя раскидистыми дубами была столовая. Под открытым небом стояли длинные лавки, сбитые из жердей, неотесанных досок, и такие же длинные столы. Кухня и столовая, находившиеся немного в стороне от шалашей, были в полном распоряжении тетки Палашки, женщины лет за пятьдесят, нрава неугомонного и сварливого. С утра до позднего вечера только и слышен был в кухонном секторе, — как прозвали владения тетки, — ее трубный голос:
