— Только места своего точно не дает… Сел на берегу фиорда… А где?
— Где-то поблизости, товарищ командир.
Кульбин вслушивался снова, что-то записывал, опять вслушивался с величайшим вниманием.
— Старшина, — сказал Медведев, — нужно союзнику помочь… Если немцы его найдут, плохо ему будет.
Агеев пристально глядел на доски палубы, покрытые соляными пятнами и высохшей смолой.
— Чего ж он тогда в эфире шумит? — хмуро сказал Агеев.
— А что ему делать остается? Может быть, думает, что в русском расположении сел… Ведь он в тумане сбился…
— Поблизости у нас три фиорда. Если все обойти, на это несколько дней уйдет.
Кульбин сдернул наушники. Вскочил с табурета. Необычайное возбуждение было на широком рябоватом лице:
— Товарищ командир, установил его место. Я радиопеленги взял. Он вот у этого фиорда сел, совсем от нас близко.
Нагнулся над развернутой картой, решительно указал точку.
— А вы не ошиблись, радист?
— Не ошибся! На что угодно спорить буду!
— Придется помочь, — твердо сказал Медведев. — Лучше вас, боцман, никто этого не сделает.
— А что, если пост рассекречу?
— Пост рассекречивать нельзя. Действуйте смотря по обстановке. Если враги его уже захватили, тогда, ясно, ничего не поделаешь… Объясниться-то, в случае чего, с ним сможете?
— Я, товарищ командир, как боцман дальнего плавания, на всех языках понемногу рубаю, — отрывисто сказал Агеев,
И, вправду, самолет сел в том месте, которое запеленговал Кульбин. Он лежал на небольшой ровной площадке, окруженной хаосом остроконечных вздыбленных скал. «Ловко посадил его англичанин в тумане!» — с уважением подумал Агеев. Ошибка в несколько десятков метров — и врезался бы в эти плиты, мог разбить вдребезги машину.
Правда, и теперь самолет был поврежден: одна плоскость косо торчала вверх, другая уперлась в камень. На темно-зеленом крыле ясно виднелись три круга, один в другом: красный в белом и синем, на хвосте — три полоски тех же цветов. Опознавательные знаки британского военно-воздушного флота.
Но Агеев не подошел к самолету прямо. Подполз на животе, по острым камням. «Опять ватник порвал, зря зашивал…» — мелькнула неуместная мысль. Лег за одной из плит, наблюдая за самолетом.
На покатом крыле, в позе терпеливого ожидания, сидел человек в комбинезоне. Дул полуночник, клочьями уходил туман. Ясно виднелись высокая плотная фигура, румяное лицо в кожаной рамке шлема. Длинноствольный револьвер лежал рядом на крыле.
Вот летчик встрепенулся, подхватил револьвер. Вспрыгнул на крыло, шагнул в открытую кабину. Стал постукивать передатчик в кабине. Летчик снова посылал сигнал бедствия. И опять он спрыгнул на камни, сел неподвижно, держа руку на револьвере.
— Хелло! — негромко окликнул боцман.
Летчик вскочил, вскинул револьвер.
— Дроп юр ган! Ай эм рашн! — Эти слова боцман долго обдумывал и подбирал. Будет ли это значить: «Положите револьвер. Я русский»? По-видимому, он подобрал нужные слова.
Поколебавшись, летчик положил револьвер на плоскость.
Боцман вышел из-за камней. Трудно передать тот ломаный, отрывистый язык — жаргон международных портов, с помощью которого боцман сообщил, что здесь территория врага, что он послан оказать англичанину помощь. Говоря, подходил все ближе, встал наконец у самого крыла самолета. Агеев закончил тем, что, несмотря на протестующее восклицание летчика, взял с крыла револьвер, засунул за свой краснофлотский ремень.
Летчик протянул к револьверу руку. Агеев радостно ухватил своими цепкими пальцами чуть влажную, горячую кисть.
— Хау ду ю ду? — произнес он фразу, которой, как убеждался не раз, начинается любой разговор английских и американских моряков.
Летчик не отвечал. Высвобождал руку, кивая на револьвер, протестуя против лишения его оружия, будто он не союзник, а враг.
Агеев пожимал плечами, примирительно помахивая рукой.
— Донт андестенд![1] — сказал он, засовывая револьвер глубже за пояс.
И летчик перестал волноваться. Он весело захохотал, хлопнул боцмана по плечу. По-мальчишечьи заблистали выпуклые голубые глаза над розовыми щеками, маленькие усики, как медная проволока, сверкнули над пухлыми губами. Махнул рукой: дескать, берите мой револьвер. Он казался добродушным, покладистым малым, смех так и брызгал из его глаз.
Но боцману было совсем не до смеха в тот критический момент. Десятки раз в пути с морского поста обдумывал он, как должен поступить, если найдет незнакомца, и не мог ни на что решиться. Больше всего не хотелось приводить постороннего на Чайкин клюв.
Не найти самолета? Пробродить по скалам и доложить, что поиски не привели ни к чему? Эта мысль забрела было в голову, но он отбросил ее с отвращением. Во-первых, приказ есть приказ, а во-вторых, боцман был уверен: захвати фашисты англичанина — убьют, несмотря на все международные правила, а может быть, примутся пытать…
Следовательно, первая мысль исключалась.
Нельзя было и отправить летчика одного через линию фронта. Это значило опять-таки отдать человека в руки врага. Ему не миновать всех патрулей и укреплений переднего края. И, еще не найдя самолета, Агеев сознавал: не бросит он летчика на произвол судьбы.
Но летчик, видимо, совсем не был уверен в этом. Может быть, за его внешней веселостью скрывалась тревога. Он заговорил раздельно и убедительно.
— Уиф ю! Тугевер![2] — неоднократно слышалось в этой речи.
— Ладно, — сказал Агеев. — Кам элонг![3]
Быстро обернулся, выхватывая из кобуры свой верный короткоствольный «ТТ». В кабине что-то зашевелилось. Агеев отскочил в сторону.
Под полупрозрачным колпаком, тяжело опираясь на козырек смотрового стекла, стояла женщина в белых лохмотьях. Золотистые волосы падали на бледное лицо.
Так странно и неожиданно было это появление, что боцман потерял дар речи. Смотрел на женщину, не выпуская летчика из виду, и она глядела на них обоих большими серыми глазами; тонкие губы вздрагивали, как у ребенка, готового заплакать. Единственное, что пришло Агееву на ум, — произнести по-английски какую-то вопросительную фразу.
— Я русская, — сказала женщина глубоким, испуганным голосом и прижала руки к груди. — Помогите, ради бога, я русская…
Легким движением, как-то не соответствовавшим его массивной фигуре, англичанин шагнул на крыло. Женщина отшатнулась.
— Вы-то как оказались здесь? — спросил Агеев.
Англичанин мягко и бережно взял незнакомку за локоть, помог выбраться из кабины. Бросил ей вполголоса несколько добродушно-недоумевающих слов.
— Я не понимаю, что он говорит. — Губы женщины снова задрожали, сухо блестели огромные глаза.
Летчик все еще поддерживал ее под локоть.
— Как вы попали на этот самолет? Откуда он взял вас? — спросил Агеев.
— Он даже не знал, что я в его самолете, — быстро произнесла женщина.
— Не знал, что вы в его самолете? — только и мог повторить Агеев.
— Это случай, это только счастливый случай, — почти шептала незнакомка. — Когда он сел недалеко от бараков, я пряталась в скалах. Слышу — шум мотора, опускается самолет. Летчик выбрался из кабины, ушел, за скалы. Смотрю — английские цвета на хвосте. Такие самолеты нас бомбили в дороге. Что мне было делать? Все равно погибать! Подкралась, забилась в хвост. Лежу. Слышу — снова загремел мотор, все зашаталось, меня стало бить о стенки. Потом перестало. Потом опять бросило… Самолет опустился… — Шепот женщины стал совсем беззвучным.
— Кто вы такая? — отрывисто спросил Агеев.
Женщина молчала, стиснув бледные губы, будто не поняла вопроса.
— Кто вы такая, как ваша фамилия? — повторил Агеев.
— Я… — Она переводила с Агеева на летчика огромные светлые глаза. — Я жена советского офицера, он служит на Севере… Медведев…
— Вы жена старшего лейтенанта Медведева? — почти вскрикнул Агеев. Обычная выдержка изменила ему.
— Да, я жена Медведева, — повторила женщина как эхо.
Она зашаталась. Боцман бережно подхватил ее, опустил на камни. Она была необычайно легка, с тонкой морщинистой шеей, с ввалившимися щеками.
— Хэв сэм дринк![4] — сказал заботливо англичанин. Развинтил висевшую на поясе фляжку, большой ладонью приподнял голову женщины, влил ей в рот несколько капель. Она проглотила, закашлялась, оттолкнула флягу. Села, опершись худыми руками о камни.
— Уведите меня! — умоляюще посмотрела она на Агеева. — Они нагонят, убьют вас, меня будут мучить снова…
Летчик быстро заговорил. Боцман вслушивался изо всех сил. Ждал услышать, как попала в самолет эта женщина — жена старшего лейтенанта.
Но летчик говорил совсем о другом: он тоже торопил идти.
