— Значит, по-вашему, виновна рука, нажавшая на спусковой крючок? — Севастьянов пытливо глянул в блеклые глаза собеседника, и тот стоически выдержал его вопрошающий взгляд. — Ладно, я согласен…
Возможно, Севастьянову это только почудилось, но фээсбэшник после его слов вздохнул с явственным облегчением и тут же зачастил как из пулемета, цветистыми фразами о том, что он никогда не сомневался в российских офицерах, их внутреннем благородстве и еще в чем-то донельзя приторном и трескуче неуместном сейчас. Чем-то он напомнил в тот момент Севастьянову Капеллана, обожавшего выступать на комсомольских и партийных собраниях и умевшего нести подобную же чушь без передышек несколько часов. В такие моменты его глаза так же стекленели, а изо рта летели абсолютно стандартные, штампованные фразы, иногда Севастьянову казалось, что Капеллан произносит их даже не задумываясь, на одном инстинкте… Точно так говорил сейчас и сидящий перед ним оперативник и Севастьянов слушал его склонив голову на бок, не пуская в сознание изливавшегося потоком пропагандистского бреда, а лишь наблюдая за тем, как меняется на глазах, приобретая некую одержимую монументальность, горячечную одухотворенность, свойственную обычно пророкам, или опасным сумасшедшим, лицо фээсбэшника.
Луговин, на замечая его взгляда продолжал разливаться соловьем. Севастьянов смотрел, как стремительно движется в такт речи, играют тщательно отрепетированной мимикой его лицевые мышцы. Чем дальше, тем больше ему казалось, что оперативник любуется собой, красуется перед в кои то веки найденным благодарным слушателем. Впрочем на это Севастьянов плевал с высокой башни, пусть его, не важно… Гораздо хуже было другое — мысли, тяжелые, как мельничные жернова со скрипом ворочающиеся в охваченной температурным жаром голове, ни на секунду не дающие забыться, отвлечься. Губы невольно шевелились им в такт, неслышно выталкивая наружу их уже облеченные в слова.
— Вы что-то сказали? — спохватился в какой-то момент фээсбэшник, поймав краем глаза это бесшумное движение воспаленных, потрескавшихся губ.
— Нет, ничего, — не поднимая глаза на собеседника, с усилием выдавил Севастьянов. — Я Вас внимательно слушаю…
А сам повторил про себя, закрепляя найденную формулировку: "Человек не пистолет, он волен выбирать сам. Да и пистолет тоже может быть виновен, хоть он и бездушная железяка. А раз виновен, значит должен ответить. Должен!"
Жаль, что чересчур воодушевленный успехом беседы фээсбэшник так и не услышал этих слов. Возможно, тогда дальнейший ход этой истории был совсем иным, а несколько человек остались бы живы. Но, увы, история не знает сослагательного наклонения и гадать, что было бы, если бы, дело не благодарное…
Сон долго не приходил. Затекшие мышцы ныли, требуя повернуться на другой бок, хотелось поудобнее подсунуть под гудящую голову подушку, укутаться одеялом, или наоборот отбросить его в сторону. Простыни уже давно превратились в беспорядочно смятый комок, а электронное табло на книжной полке безжалостно высвечивало жирные красные цифры, показывающие, что спать остается чуть больше четырех часов. Потом беспощадный звонок будильника все равно заставит подняться и собираться на службу, не обращая внимания на плещущийся в голове мутный туман бессонной ночи. Севастьянов ненавидел подобные пробуждения, сразу с самого утра превращавшие только еще начинающийся день в череду бестолковых мучений, когда ничего не получается с первого раза и все буквально валится из рук. И чем дольше сейчас продолжалось ворочанье на смятых простынях, тем более вероятным был такой результат ночного отдыха, если его можно так назвать. "Спать!" — зло приказал себе Севастьянов, крепко зажмуривая таращащиеся в смутный полумрак комнаты глаза. Ага, как же! Вот сейчас прям, организм взял и послушался! "Может пойти на кухню, выпить кофе и чего-нибудь почитать, раз уж все равно не сплю", — пришла вялая мысль. Озлившись не на шутку, Севастьянов отогнал ее, перевернулся на спину, постаравшись максимально расслабить все мышцы. Где-то он читал, что так можно побороть бессонницу. Просто отключить мозг, заставить его ни о чем не думать. И постепенно, начиная со ступней предельно расслаблять все тело, добиваясь полной нечувствительности, гнать теплую успокаивающую волну возвращающегося в сеть мелких капилляров кровообращения все выше и выше, до тех пор, пока медленная спокойная река сна не унесет тебя в заветное царство Морфея.
Вот так хорошо, подчиняясь волевому усилию, ступни расслабились полностью, ощутимо потеплели — кровь добралась до самых отдаленных, обычно пережатых напряженными мышцами капилляров, свободно закурсировала по своему извечному кругу, даря приятное расслабление. Нужно добиться полной нечувствительности той конечности, на которой сосредотачиваешь свое внимание. Словно это и не твоя нога вовсе, а просто некий совершенно чужой тебе придаток, протез, которым ты при всем желании не можешь даже пошевелить, потому что он и вовсе не живой. А вот теперь он совсем пропал, исчез, нет больше правой ноги, а вот теперь нет и левой… Настал черед кистей рук… Постепенно поглощающее человеческую плоть тепло ползло все выше и выше, начало подбираться к замедляющему свой ритм сердцу. Мысли сделались вязкими и тягучими, как густой кисель и тянулись в голове бесконечно долго, размазываясь по внутренним стенкам черепа, все никак не заканчиваясь и додумать хотя бы одну из них до конца становилось попросту невозможной задачей… Вскоре они начали сменяться более легкими для восприятия образами, будто картинками замедленной киносъемки. Затем крутящаяся в мозгу кинолента обрела звук, объем и даже запахи, полностью погружая задремавшего, наконец, Севастьянова внутрь себя, превращая из зрителя в одно из главных действующих лиц.
— Готовность по боевой работе пятнадцать минут, — хрипло сообщил прерываемый треском помех строгий голос. — Как меня поняли, прием.
— Вас понял, — бормотнул, прорываясь сквозь дрему, Севастьянов, с трудом раздергивая налившиеся свинцом веки.
Мелькнули красные цифры на электронном табло в дальнем конце погруженной в полумрак комнаты, прочертил стену пляшущий свет фар пролетевшей где-то под окном одинокой машины, метнулись по углам вспугнутые тени, тут же ныряя в темноту боевого отделения СОУ, подсвеченную перемигивающимися контрольными лампами и горящими электронной зеленью индикаторами.
— Вик, ты чего спишь, что ли? С КП готовность передали, ответь!
Чужой локоть остро тычется под ребра, заставляя встряхнуться. Из темноты справа выплывает сосредоточенное лицо. Кто это? Померанец? Что он здесь делает? Севастьянов недоуменно обводит взглядом тесное боевое отделение СОУ. Да, точно, на месте первого оператора привычно горбится, вглядываясь в забитый помехами индикатор угловых координат Померанец. Дальше за ним в темноте Капеллан, возится, устраиваясь поудобнее на месте второго оператора, бормочет что-то раздраженное себе под нос. За спиной чье-то дыхание, значит и механик-водитель тоже здесь. Странно… Мы что, собрались куда-то ехать? Зачем нам мех? Чуть повернув голову, Севастьянов глаза в глаза встречается с Громовым. Ба, Гром-то тут зачем?
— Лайнер, готовы принять пятнадцать минут? — голос руководителя работ летит из динамика громкой связи и даже несмотря на все искажения в нем явственно слышатся раздраженные нотки.
Померанец вновь толкает его локтем в бок, укоризненно косится, вот мол, я же предупреждал, что отвечать надо вовремя. Севастьянов лихорадочно пытается сообразить, как же это все вот так получилось? Что они все здесь делают, почему, зачем, откуда все взялось? Впрочем, главное понятно, идет привычная боевая работа, расчет готовится поразить мишень, до пуска которой остается всего пятнадцать минут. Турбина натужно воет, сотрясая многотонный корпус мелкой едва заметной дрожью, красочно мигают разноцветными лампочками контрольные транспаранты, за пультами опытный проверенный расчет.
— Операторы, у всех все в порядке? — решается наконец принять правила предложенной кем-то игры Севастьянов.
— Первый — да, — быстро отвечает Померанец.
— Второй — в норме, — эхом откликается Капеллан.
Пальцы привычно нашаривают в темноте лежащий на специально отведенном месте микрофон громкой связи, вжимают тангенту.
— Лайнер пятнадцать минут принял.
Севастьянов слышит свой голос будто откуда-то со стороны, и поражается сколько в нем сейчас спокойной деловитой отрешенности профессионала занятого хорошо знакомым и искренне любимым делом. Внутри сама собой поднимается волна гордости — все-таки это великая вещь для мужика быть в чем-то мастером. Неважно даже в чем конкретно, просто быть лучшим, первым среди всех. Конечно, предпочтительнее чтобы это было некое истинно мужское занятие, но даже вышивание крестиком в принципе сойдет, если ты в нем реально лучший. Севастьянову повезло, он мастер в поражении воздушных целей, начальник лучшего во всех Вооруженных Силах расчета. Того расчета, который поражает цели всегда и в любых условиях, который может сделать невозможное, который имеет право проводить испытательные работы, так как укомплектован профессионалами высшей пробы, теми, кто не допустит ни малейшей ошибки, могущей повлиять на результаты беспристрастного эксперимента.
