До сих пор не знаю, как это прон зошло, и до сих пор не могу себе представить голоса Веры Гибрцевой, когда она прон зносит:
— На гауптвахту на трое суток!
Как это она сказала?! Из-за чего?
Кто знает. Характер у нее оказался железный. Она никому ничего не говорит, а Телегин и Русаков и подавно не скажут.
Взбешенная Анна Марковна побежала к Телегину.
Но умница наш командир: оказывается, давно следил за поединком и не вмешивался только потому, что считал — Гибрцева сама должна поставить себя на подобающее ей место. Русаков целиком был согласен с Телегиным.
Короче говоря, Телегин подтвердил приказ Гибрцевой, А Русаков сказал при этом:
— Так-то, барыня! Довели девушку добрую и умную до эдакого состояния, пеняйте на себя. Военная служба. Она, Вера, права, а вы поступили не только неправильно, но и возмутительно, И терпению Гибрцевой я поражаюсь.
Умница Телепни все понял. Понял, что Гибрцева измучена, что, если эта кроткая тоненькая девушка решилась на такую меру, значит, ее довели, что молодость врача вовсе не вина, что Гибрцева настоящий работник, и утвердил приказание своего военврача.
При мне Анна Марковна вернулась в нашу землянку, которая должна была ей служить и гауптвахтой. По ее виду я поняла, что случилось нечто ужасное. Она даже не плакала, а только дышала, дышала и никак не могла отдышаться. Потом сказала дрожащим баском;
— Все копчено! Все копчено! О боже!
И вновь смолкла.
В этот день она из принципа пила холодную воду и ела хлеб, ходила же, высоко подняв голову и глядя на всех отсутствующим взглядом.
Ночью она не спала. Я просыпалась раза два. Анна Марковна раскачивалась на койке и дула на палец.
— У вас что-нибудь болит? — спросила я, хоть мы почти не разговаривали.
— Невыносимо, — сказала Анна Марковна. — Панариций, наверно.
Утром она побежала к Русакову, но он, оказывается, вечером уехал в город. В это время, кроме Русакова и Гибрцевой, хирургов у нас не было. Что оставалось делать Анне Марковне?
Но у нее тоже был железный характер. Она не сдавалась. Она сидела целый день на своей койке, раскачивалась на стороны в сторону — и ни одного звука, ни одного стона! А когда я ей посоветовала выйти хоть на воздух, она ответила:
— Я никуда не пойду. У меня сегодня нет служебных обязанностей, и потому я только заключенная. Только заключенная, и ничего больше! О боже!
К вечеру навестить больную зашел Телегин. Посмотрел ее палец и сказал, что надо оперировать. Анна Марковна молчала.
— Это специальность Гибрцевой, — сказал Телегин, — она вас прооперирует.
Я была на этой удивительной операции. Вера Гибрцева, большеглазая, необыкновенно хорошенькая, ловко и быстро действовала свои ми маленькими тонкими руками. Анна Марковна не проронила ни звука. Потом церемонно поклонилась, сказала «спасибо» и пошла к себе «в заключение». Ночью ей стало легче. А утром она в присутствии всех нас в перевязочной попросила у Веры Гибрцевой извинения и заплакала.
Вера тоже заплакала. Ася, которая была поблизости, от восторга подпрыгнула, а потом тоже заплакала. И все мы пустили слезу, потому что это было так умилительно и трогательно, что даже написать трудно.
Вот!
И сейчас Анна Марковна часто говорит:
— Нет, я с вами категорически, товарищ, не согласна! Среди нынешней молодежи попадаются отличные хирурги. Вот военврач товарищ Гибрцева, Ничего не могу сказать. Знающая и серьезная девушка. Оперировала меня по поводу панариция, и посмотрите, превосходно. Посмотрите, прошу вас!
И при этом Анна Марковна показывает свой пухлый указательный палец.
Один раненый говорил мне, что сейчас на фронтах тысячи людей пишут дневники. У нас не тысячи, но сотни врачей занимаются научной работой. Вначале я этого не понимала, как во время такой войны можно заниматься научной работой, а теперь понимаю и радуюсь, когда вижу, что это у нас почти массовое явление.
Научная работа очень поддерживается нашим начальником, да и как не поддерживать стремления врачей к обобщениям, к науке, к настоящему делу.
Одним словом, я все это нишу недаром.
Я это к тому, что Гибрцева давно и упорно занимается панарицием — заболеванием серьезным, распространенным, мучительным и, как это ни странно, мало изученным. Занимается с толком и даже написала работу, а, кроме того, сама на практике получает блистательные результаты. А кроме того — и, пожалуй, это главное, — она организовала лечение панарициев сначала в дивизии, потом в армии и теперь часто выезжает в полки, занимается там инструктажем. И не только в полки, но и в медсанбаты, и даже в армейские госпитали.
Вот она какая, наша Вера Гибрцева, и недаром она мне так понравилась с первого взгляда.
Весна. Как подробно я раньше писала обо всем, и как мало я пишу сейчас.
Весна. Я уезжаю отсюда. Я еду учиться. Как странно писать такое слово: «учиться». Разве могла я себе представить в начале войны, что я буду учиться?
А сейчас я еду учиться.
Весь вчерашний вечер и ходила по нашим землянкам и четыре раза пила чай в гостях: у Гибрцевой, у Аси, у Анны Марковны (с шоколадом) и еще в двух местах.
И провожали меня до полуторки совсем так же, как маму Флеровскую. Дольше всех расстроен Шурик.
И Тася тоже плачет.
А на развилке нашу полуторку остановил один человек. Милый, милый один человек… Хоть мы и условились, что вы будете поджидать меня на развилке, но все-таки я ужасно волновалась, пока не увидела вас возле нашей машины.
Теперь, после всех приключений, я и не помню, о чем мы говорили тогда. Но о чем-то говорили и поцеловались даже на глазах у изумленных зрителей и поклялись шепотом… Потом мы расстались.
Потом меня бросили в низинке у железнодорожного полотна. Потом я поехала на летучке и о ней хочу немного сказать.
Запишу, как мы чуть не попали в плен к финнам, и какие мы герон. Прямо-таки герон мон девчонки, молодцы девочки.
Летучка — это такой санитарный поезд, маленький и быстрый. Он должен всюду поспеть, везде побывать, всех раненых увезти, и все очень быстро. Вот случилось мне попасть в такую летучку. Раненых много, персонала мало. Прямо мы на части разрывались. И довольно темновато в вагонах, ступить некуда, раненые пить хотят, у одного повязка совсем промокла, другого перевернуть надо, вообще хлопот полон рот. Заправляла всеми нами сестра по фамилии Петрова, маленькая, беленькая, немножко шепелявая, энергичная. И младшие сестры Делябова и Холявина. И еще сестра Азарова. Все работали без устали, кроме начальника военврача, который был какой-то больной: его тошнило, он мерил температуру и не очень проявлял себя как начальник. А потом ему стало совсем плохо.
Вот едем, все идет нормально, поезд наш постукивает по рельсам, некоторые раненые угрелись, уснули, другие разговаривают понемножку, вообще летучка как летучка.
Вдруг тормозим, и так внезапно, что я едва не разбила лицо о стенку вагона.
И как-то сразу почувствовала неладное. И раненые забеспокон лись. Что такое?
Я к двери. Там уже Петрова. Спрашивает меня:
— Что слупилось?
В это время как засвистят пули. Мы назад в тамбур, Я говорю: «Ложитесь, Петрова».
Дальше не помню, как было но порядку. Только вижу, стреляют по вагонам по нашим, стекла летят, щепки, пыль, Потом взрыв, один, второй. Сильные довольно взрывы. И совсем темно стало. Лейтенант в темноте рядом со мной ругается:
— Сестра, — говорит, — меня в руку ранило. Что за безобразие!
И не пойму, шутит или серьезно.
Мне то, конечно, самой страшновато. Не хочется в плен попасть, я наслышалась, каково у них там. И думаю, смогу застрелиться или нет? Вот глупости-то. Папу вспомнила, всех вспомнила.
Такие воспоминания печальные, просто плакать захотелось. Неужели, думаю, умирать? Капитан Храмцов, где вы! Вы бы не испугались!
И слышу, как мой лейтенант говорит сердитым голосом:
— Вот что, сестра, запомните: спасение утопающих есть дело рук самих утопающих. Тут доброго дяди нет. Быстро на разведку. Я бы с вами пошел, да у меня ноги в гипсе, ничего не выйдет.
А финны слева как дадут еще очередь, как дадут, И такая меня злоба вдруг взяла, такая страшная злоба. Ах, думаю, гадины, видят же, что тут раненые, видят, какой тут поезд. Ну, ладно, думаю, попадешься мне, негодяй, я с тобой поговорю… Вдруг Петрова говорит:
— Девушка, я сейчас лазала, смотрела. Финнов много, но все они с левой стороны, а тут справа обрыв крутой, там никого нет. И вообще все это пустяки, раненые, не волнуйтесь, я перед вами за все отвечаю, ведите себя, как подобает бойцам Красной Армии.
И голосок у нее тоненький, шепелявит. Сейчас вспомнить смешно, а тогда было не до смеха.
Сестра Азарова ей отвечает, что надо послать санитара Григорьева в разведку.
