Ознакомительная версия.
— То-то вчера вся третья сотня на фронт ушла добровольно.
— Уйдешь, — усмехнулся незамаевец. — Комиссар такого стыда им нагнал, что хлопцы рады были подметки батьке целовать… После такого случая мародерство языком слизнуло, никто не жалуется.
— Христос, я говорю, Христос, — крестился бородач. В отдалении стукнули выстрелы. Партизаны повернули головы, прислушиваясь. Выстрелы не повторялись. В пологой Козловой балке вывели в расход певунов-шкуринцев.
* * *
Кочубей, приняв от Ахмета отрез, не глядя, сунул его жене:
— Шей Наливайке рубаху.
Настя, будто не расслышав, не протянула руки. Кочубей повторил раздраженно:
— На смерть рубаху шей Наливайке.
— Не горюй, Ваня, — сказал комиссар, приближаясь и полуобнимая комбрига.
— Слышал? Наливайку убили, — горестно повторил Кочубей, недоуменно разводя руками. — Наливайку! Орла! Пятнадцать мостов взял Наливайко… а тут… Только позавчера, во время буржуйской атаки, як дрался…
Через полчаса Настя принесла рубаху, сшитую из кремового атласа.
Кочубей зло выхватил рубаху из рук жены и передал адъютанту.
— Одягнуть на смерть.
Завтра ляжет Наливайко на курсавском кладбище. Безрадостное, обдутое ветрами-суховеями кладбище. Не чета курсавский погост родному Наливайкину кладбищу станицы Новомалороссийской, или иначе — Бирючьей. Там толпятся акации и тополя, шумит пахучий орешник, и ходят на «гробки» парубки да девчата станичные для любви и нежности.
Начальник штаба, послюнив карандаш, вычеркнет из списков бригады взводного Наливайко — еще одного лучшего бойца — и обязательно вздохнет. Больше старшины не выкликнут на поверках Наливайкино имя. Не скоро еще узнает о безвременной смерти семья. Отделены казаки от тех мест фронтом. Да и будет ли слава богатой казачьей семье от смерти сына, ушедшего с большевиками? Плывут слухи, что выставила родная Наливайкина станица Бирючья генералу Эрдели конный полк в полном составе.
* * *
И в ту же ночь, когда нестройный винтовочный залп, оборвав жизнь шкуринцев, отсалютовал истерзанному телу Наливайко, к начальнику штаба, Рою Андрею, на условное место впервые пришла сестра милосердия Наталья. Подошвы скользили: степь, как ранним снегом, была закидана травой «медвежье ухо». Они опустились на землю у копны, пахнущей чабером и шалфеем. Может, косо озираясь и трусливо повизгивая, подкрадывались хуторские собаки к трупам, брошенным в балке, может, не забылся еще в беспокойном сне безутешный комбриг и над землей предутренним холодным ветром пронеслась тоска о загубленных жизнях, но в душе Роя все пело и ликовало, и хотелось ему долго, без устали высоко на руках нести эту желанную беловолосую девушку.
— Наташа…
Наталья встала, отстранила его и, кусая руку, сказала:
— Иди, выхваляйся…
Он отступил, пораженный. Грубые слова эти и самый тон их никак не соответствовали ее горячей и стыдливой ласке.
— Наташа, за что?
— У вас же так заведено, у офицеров.
Рой опустил голову. Наталья глянула искоса на него, и ей стало жаль человека, любовь к которому вызревала у нее долго, упорно, заглушаемая напускной грубостью и выпестованная никому не известными слезами. Она приблизилась и стала к нему лицом к лицу.
— Андрей, — сказала она, приподняв его голову, — обидела? Прости. Такая уж я отроду.
Он схватил руку ее и прильнул к ней губами. Каким маленьким и по-детски наивным был сейчас Рой, начальник штаба известной боевой бригады. Кощунством считал он даже в мыслях своих осквернение образа Наташи, героини и женщины одновременно. Это и приближало его к ней и отдаляло.
Он целовал ее мокрое от слез лицо, и она, приглаживая ладонями жесткие волосы своего возлюбленного, шептала:
— Андрей… Как хорошо… Андрюша…
— Наташа, награда ты моя за все муки, за ночь моей жизни. Зорька моя… Мы всем расскажем теперь.
Наталья отрицательно качнула головой. Положила локти на плечи ему и, повернув к алеющему востоку его мужественное некрасивое лицо, просто сказала;
— Никому в бригаде.
— Кочубею?
— Даже Кочубею. Рано еще в свадьбы играть, Андрей. Пришла к тебе потому, что увидела мертвого Наливайку, и сердце кровью зашло. Как в кипяток сердце мое опустили, думаю: а завтра, может, в амбар на бурках принесут тебя, тебя, Андрей, а ты и не знаешь, что ты мне любимый. Вот пришла, сама назвалась, и не стыдно…
Огненные мечи солнца точно пронзили картонное тело Бештау, зазияли на склонах светлые, будто сквозные раны, и туманом дымилась багровая кровь горы. Потом потемнели раны, словно затянуло их на глазах живительной пленкой лесов и кустарников. Отодвинулся далеко, далеко, на горизонт, пятиглавый страж, и казалось Рою — небо разлило кругом прозрачную голубую воду, и стало все поверх этой белой степи сине, как ситец Наташиной кофты, как ее глаза. Они сели на мохнатое «медвежье ухо», траву мягкую, лопушистую, податливую. Рой расстегнул ворот френча и зажмурил глаза.
— Продолжай, продолжай, Наташа. Скоро горны протрубят зорю, и развеется все, и снова заботы, война, смерти.
— По-чудному я люблю, Андрей, — продолжала Наталья. — Чем больше люблю, тем хочется больнее сделать любимому. Завидки брали, как смотрела и на Настану любовь к Кочубею. И бьет он ее, и ругает, а она — как богородица. Увидала тебя близко там, в Невинке, в школе. Еще от Кирпилей знала, что офицером ты был. А тут ты следом за Левшаковым прилетел. В подозрение тебя взяла. Думаю, все они, офицеры, подлизы. Знает, девка вроде героя, ну и прискакал, чтобы приверженность свою показать.
— Ну почему это, почему? Откуда у тебя это?
— Разные слухи о тебе ходили в отряде. Передавали мне, что, когда вел ты отряд по картам от Екатеринодара, держал возле тебя Кочубей Ахмета. В случае чего, у Ахмета б не вырвался. Вывел ты отряд — и затихло недоверие к тебе на время. Потом слухи пошли: тот перебежал к кадетам, другой перебежал, и все офицеры, и все были вроде надежные. Начали в бригаде на тебя пальцем показывать, особенно в станицах подзуживали, куда вступали: «Это что у вас за начальник?» — «Рой». — «Офицер?» — «Офицер». Ну, и вертели вокруг тебя, Андрей, небылицы. Вижу я теперь — больше богатеи против тебя глотку рвали. Видать, ты им соли на хвост подсыпал, в большевики подписавшись.
Наталья, заметив, что милый ее сделался пасмурен, заглянула ему в глаза.
— Может, хватит, Андрей? Дела-то прошлые…
— Нет, говори, говори, Наташа, — стискивая ей плечи, попросил Рой.
Заметила Наталья его волнение и быстро и успокоительно закончила:
— Помнишь, ты подпись свою поставил под расстрелом двенадцати офицеров? Ведь нарочно тебя заставили подписать, чтобы не было к ним никакого возврата.
— Они, эти двенадцать офицеров, собственно говоря, были приговорены к смерти станичным сбором, — тихо сказал Рой, — их опознали в числе ста десяти захваченных нами дроздовцев. Офицеры — палачи… Как все же тяжелы эти воспоминания, эх!..
Рой скрипнул зубами, поднялся. Наталья тоже встала и испуганно на него глядела. В душе она ругала себя за этот разговор, но одновременно, не высказав всего, она все равно не чувствовала бы полного спокойствия и умиротворения.
— Если бы я не был офицером и тому подобное, ты проще и скорее сошлась бы со мной? — как-то ссутулившись и глядя в сторону, спросил Рой.
Женщина подумала. Потом глянула на него и твердо ответила: — Да.
— Тогда я еще раз проклинаю свое прошлое.
Наталья поняла, что этот плечистый мужчина нуждается в большей поддержке, чем даже она сама, ибо смысл в жизни для нее был яснее и проще. Она обвила его шею руками и зашептала, прикасаясь к лицу его так, чтобы он ощущал на щеке своей трепет ее длинных ресниц:
— Но, Андрей, тогда бы я сошлась скорее и, может, быстро бы тебя разлюбила, а теперь люблю тебя навсегда, навечно… Любовь-то моя теперь пришла с муками…
Темное лицо Роя точно посветлело. Он глядел в ее синие глаза и в них находил и цвета васильков, и безмятежные тона неба и ситца.
— Наташа, сейчас заиграет горнист… Разреши мне еще раз поцеловать тебя, мою любовь, мое счастье, которое я так долго искал и наконец нашел.
Она покорно приникла к нему.
На столе перед Гриненко желтая коробка полевого телефона и массивный чернильный прибор с хитрыми приспособлениями. Гриненко был один в приемной главкома. Он писал в неудобной позе, не сгибая корпуса и подбоченившись одной рукой. Малиновый ворот бешмета тесно охватывал его шею. Было жарко, и он вспотел. Прежде чем вписать слово, он произносил его вслух, крутил головой и важно, свысока, обмакнув перо, прикасался к бумаге. Он уже исчеркал два вексельных бланка с императорскими гербами и доканчивал письмо на третьем радужном листке:
«…Сообщить могу, папаша, что выше меня один Иван Лукич Сорокин, вы знаете его, фельдшера Петропавловской станицы. Сейчас он главком. Да, может, еще есть чуток выше меня, так это Черный Иван Егорович, из Ейского отдела Чебласской станицы, вы его не знаете, папаша. Сейчас он навсегда о правую руку главкома как начальник города Пятигорска, я о левую руку. Есть и еще, но они нам подчиняются, потому они не фронтовики, а когда идет борьба за будущее и трудно сказать, что впереди будет, гражданская власть никакая не нужна. А чтоб вы поверили своему сыну, пущаю письмо вам на гербовой бумаге…»
Ознакомительная версия.
