Где-то на самой грани слуха я различал размеренный гул и догадался, что это артиллерийская пальба на фронте. Там были наши… Но для меня это ничего не меняло. Если мы найдём партизан, если доживём до конца войны, если… да что бы не случилось «если», я-то всё равно тут буду чужим! Ну что можно представить нелепее и страшнее — воевать за дело, финал которого тебе заранее известен! Мы победим. Потом будет великая страна, новые войны, новые жертвы, стройки и всё такое. А дальше эта страна развалится. И мы будем восхищаться тем, как хорошо живут побеждённые, а кое-кто станет говорить: «Лучше бы нас Гитлер завоевал!» И всё.
Блин, нет, не всё… Я отчётливо вспомнил лицо той немки, которая меня допрашивала. Ничего «лучше» не было бы. Правда, и это в моей судьбе ничего не меняет…
Мой прадед сейчас воюет где-то на юге. А дед совсем пацан, младше меня — и он на самом деле в оккупации в Новгороде. А я лежу в какой-то норе, раненый в ногу, не слишком-то сытый, между двумя помешанными на мести мальчишками, на глазах которых убили их родных. И уже не думаю о том, что успел застрелить трёх человек. Причём вообще датчан, что ж тут датчане-то делают, чего их сюда понесло?! Мне почему-то вдруг стало до слёз жалко именно этих датчан, и я всплакнул — без стеснения, хотя и тихонько. Скауты плакать не должны, но видит бог, я и так уже вынес столько всего, что ой… Размазывая слёзы рукой и сопя, я жалел теперь опять уже себя, пока не услышал, как хныкнул Женька — именно тихонько хныкнул и застонал: «Ммммм-ааааа… ммааааммм…» Я пихнул его локтем, и он проснулся, привстал на локтях:
— А? — но я сделал вид, что сплю. Женька посидел так, а потом лёг, и я услышал, как он заплакал, уже наяву. Тихонько, как я недавно. И безутешно…
* * *
Утром, кажется, был заморозок. Во всяком случае, мы задрогли даже в прогретой пещерке, прижавшись друг к другу. Я читал статьи, в которых скороспелые психологи объявляют вот такие ночёвки «своеобразной формой удовлетворения скрытого сексуального влечения к лицам одного с собой пола» — во что запомнил, дословно! Ага. Их бы сюда, в место, где лицо одного с тобой пола — единственный источник тепла, из одежды на тебе — только драные штаны, а вместо одеяла — долбаная плетёнка из веток.
Я начал просыпаться, когда встал Сашка. Именно мерзко «начал» — просыпаться мне не хотелось, я не выспался и замёрз, долго шарил в поисках одеяла и что-то бормотал (не помню, что), а потом проснулся окончательно.
Очевидно, Женька проснулся буквально за полминуты до меня — он сидел и шнуровал ботинки, то и дело мотая головой, чтобы сбросить с глаз волосы. Сашки не было.
— Доброе утро, — без насмешки сказал Стиханович, увидев, что и я не сплю. Изо ртов у нас валил пар. — Давай-ка ногу посмотрим.
— Доброе утро, — кивнул я, тоже садясь удобнее.
Осмотром Женька остался доволен. Он перебинтовал рану и обнадёжил:
— Вообще-то сегодня можно попробовать вставать потихоньку.
Этого он мог и не говорить — мне и правда требовалось встать. Организм, судя по всему, усвоил лягушек…
Снаружи оказалось в сто раз холоднее, я босиком вынужден был шагать по инею! Оставалось надеяться, что Сашка сегодня доплетёт лапти… и кстати, где он сам-то?
Сашка объявился, как раз когда я пользовался молодым лопухом за кустами, а Женька приводил в чувство костёр. Он был хмурый и нёс в одной руке двух здоровенных змей без голов, а в другой — свёрнутый берестяной фунтик, в котором лежали грибы — я узнал сморчки. Сев на валежину, Сашка начал ожесточённо растирать ступни и дышать на них:
— Замёрз, как щенок на холоде, — буркнул он. — Заячьего помёта видел до хрена… думал, вспомню, как силки делать, отец учил. Ни черта не вспомнил…
— Я знаю, — подал я голос. Ходить мне было больно, сцепив зубы, я дотащился до валежины и сел рядом. — Вот, смотри… — я отломил кусок коры и начал чертить на влажной земле. — Сгибаем дерево, вбиваем рядом кол с сучком… Делаем такой зацеп, привязываем верёвку одним концом к дереву, на другом делаем затяжную петлю, зацеп ввязываем посередине и заводим под сучок на колу. А петлю раскладываем на сучках по обе стороны от заячьей тропки. И всё. Заяц прыгает, срывает петлю, зацеп тоже сдёргивает и повисает…
— По-моему, батя так и показывал, — с лёгким сомнением сказал Сашка.
— Только у нас верёвки нет, — подал голос Жеька, которому удалось раздуть огонь, и теперь он интенсивно размазывал по физиономии копоть.
— Верёвку я сплету, — решительно объявил Сашка. — Сегодня на ночь штуки три таких силков поставлю.
Сморчки пришлось вымачивать, а вот со змеями проблем не было — со спущенной шкуркой и выпотрошенные, они напоминали, как ни странно, сосиски и вызывали прямо желание вцепиться в них зубами и сожрать сырьём.
— Я ночью канонаду слышал на востоке, — сообщил я, когда мы уселись около костра ждать завтрака.
— Наши наступают, — с надеждой сказал Женька. — Может, скоро придут…
Я знал, чем кончится это наступление, но промолчал, конечно. А Сашка заявил:
— Как у тебя нога подживёт, будем искать партизан.
— Я и так могу хромать, — ответил я, но Сашка поморщился:
— Не валяй дурака, без ноги останешься.
— Да я опухну на одном месте лежать… — начал было я, но потом заткнулся.
Змеино-грибной шашлык без соли мы смели на раз, обваляв в пепле, чтобы хоть немного отбить пресный вкус. Теперь предстояло просто-напросто ничего не делать. А это очень тягостное времяпрепровождение, честное слово. Правда, Сашка нашёл себе занятие тут же — он уселся доплетать лапти себе и мне. Женька начал мастерить лук.
— Ни фига не выйдет, — объявил я. Женька, вымучивавший стволик ольхи, оглянулся на меня:
— Почему это?
— Да потому, что на лук лучше всего брать можжевельник, — со знанием дела сказал я. — Это раз. И два — просто из сырого дерева ничего не сделаешь. В смысле, ничего путного.
— Я всё равно попробую, — решил Женька.
В результате мне заниматься было просто нечем. Я даже обиделся, хотя это и было глупо. Тогда, чтобы хоть чем-то занять руки, я дотянулся до винтовки и начал её исследовать.
Это оказался наш «мосин», произведённый аж в 1915 году. Держа винтовку на колене, я вздохнул:
— Ружьё бы охотничье…
— Пэпэша лучше, — сказал Сашка, умело орудуя своей кривулькой. — Самое то для нынешней охоты. У фрицев, гадов, полно автоматов…
— Не так уж много, — возразил я. Сашка поинтересовался:
— А ты умеешь с фрицевским обращаться?
— Более-менее, — отозвался я. Я не раз перебирал, восстанавливая перед сдачей в музеи, найденное на полях сражений оружие, в том числе и ЭмПи нескольких моделей.
— А кто же у тебя всё-таки батя? — спросил Сашка. Я отмолчался; тем более легко это получилось потому, что как раз в этот момент «лук», который Женька гнул, врезал ему по зубам, вырвавшись из ладоней. После того, как мы просмеялись, Сашка заметил:
— Дурная голова рукам покою не даёт, — а Женька что-то буркнул и пустил неудавшуюся заготовку на дрова.
— Зря, — сказал я. — Сырая, дымить будет. Женька отмахнулся:
— Нет тут никого. Яму мы зарыли, а полицая кто угодно грохнуть мог… — и передёрнул плечами. — Немцы в лес не сунутся.
— Мы тоже так думали, — сказал Сашка. — А нас как раз в лесу и накрыли. Егеря накрыли. Подползли, часовых финками порезали… Сперва гранатами закидали, а потом как рубанули из пулемётов с трёх сторон… Такая каша была…
Женька молча вынул из костра палку.
Несмотря на холодное утро, день как раз обещал быть тёплым, что надо. Я был почти сыт, нога болела несильно и начинала чесаться. Хотелось думать, что всё ерунда, что мы просто застряли в не очень удачном походе, о котором потом даже весело будет вспоминать…
— Мы до войны часто в походы ходили, — вдруг разгадал мои мысли Женька. — Так здорово было… Я думал, кем лучше стать — врачом, или геологом? Прямо разрывался… Камни в квартиру таскал…
— Мы тоже ходили, — вспомнил Сашка.
— Слушай, а за что тебя всё-таки в пионеры не приняли? — спросил я. Сашка смущённо поерошил волосы:
— Да-а… Меня иногда как срывало… Один раз на спор по крыше прошёл, по коньку. Ну, в школе. А она у нас двухэтажная, крыша крутая… Директриса увидала и в обморок — бух!.. Другой раз на речке — в общем, старшие девчонки купались, а я подплыл под водой, трусы стянул и всплыл, как буёк, задом кверху… Ну и разное ещё такое. За меня уж и просили, а совет дружины упёрся — и ни в какую… Кое-кто уж и комсомолец в моём возрасте, а я ещё даже не пионер… Меня и в Москву из-за этого не взяли, когда класс ездил…
— Я тоже в Москве не был, — вздохнул Женька. — Борь, а ты был?
— Был, — коротко ответил я.
— Красиво?
Я вспомнил огни реклам, шум улиц, реки людей, потоки машин… Ничего красивого не приходило на ум, но я отозвался:
