— Может, и не в штурмане дело, а в проводке. Не торопись валить на человека… Ты, Чижов, побудь в сторонке, а мы пойдем к самолету.
Гарифов куда-то отошел, и комэск послал Бенова его найти. Когда остались вчетвером, старший инженер полка рассказал о возникшем подозрении: «Давайте сделаем так. Я буду пробовать мотор, а вы во второй кабине поработаете переключателем магнето. Эксперимент проведем на полных оборотах. Он все и покажет». Старший согласился, и проба началась. Когда мотор был выведен на полные обороты, инженер по команде начал переключать магнето. Мотор начал стрелять, хлопать дымом и заглох. Все получилось точно, как в сорвавшихся взлетах.
Сняли бомбы, и Горохов с инженером в штурманской кабине порулили на взлет. Взлетели и походили в воздухе минут пятнадцать. Сели. Вновь взлетели и сели. Мотор работал безукоризненно.
Решили идти к командиру полка вместе с экипажем командира звена, но Гарифов исчез. Пришлось докладывать без штурмана.
Исчезновение было признанием вины. Но от этого Горохову и Наконечному было не легче. В полку был найден трус, но мог появиться и дезертир.
Возмущение переплеталось с поисками ответа.
Бенов ничего плохого о своем штурмане сказать не мог. Когда же его заставили еще раз проанализировать все полеты на боевые задания, то он и для себя впервые отметил, что в последних полетах Гарифов очень нервничал и срывался на крик, особенно при атаках группы истребителями. В одном из полетов из-за длинных очередей поплавил пулемет, и их выручили своим огнем соседи. Тогда их самолет сильно побили и зенитки, и истребители.
Чумаков предложил командиру сегодня же, независимо от того, найдется или нет Тарифов, собрать открытое полковое партийное собрание, на котором с коммунистами разобрать случившееся. Определили порядок: информацию делает партком, слушают Гарифова, выступления и заключение командира полка. Договорились, несмотря на тяжесть и позор случившегося, не сгущать краски. Мера наказания самая серьезная — исключение из партии. Под суд не отдавать, старшим пока не докладывать.
Стемнело.
Все коммунисты и комсомольцы полка собрались у штабной палатки на собрание.
Нашелся и Гарифов. Он сам под вечер пришел из леса и теперь, потупив взор, молча сидел среди всех, но особняком.
Секретарь парткома полка капитан Шамалов, невысокого роста полнеющий брюнет лет около сорока, открыл собрание:
— Товарищи! Со времени последнего полкового собрания прошел почти месяц. За это время произошло много событий. Наш полк уже перебазировался на второй военный аэродром. Партийная организация полка понесла в боях большие потери. Но одновременно пополнила свои ряды и новыми членами. Это преданные идеям Ленина, социализму и своей Советской Родине люди. Можно было бы всех перечислить, кого здесь сегодня нет с нами, кто ранен или погиб. Мы все очевидцы того, что не все сбитые погибают. Сидящие здесь некоторые коммунисты уже были в таких переделках. Поэтому нельзя считать, что все, кого сбили, погибли. Мы надеемся, что многие из них живы и будут скоро снова в боевом строю, вместе с нами. Мы можем с достоверностью считать погибшими только тех, кого мы сами похоронили, или тех, о ком нам официально сообщили. Поэтому будем терпеливо ждать и разыскивать всех не вернувшихся из боевого полета… Товарищи! Я прошу вас почтить память погибших товарищей, наших боевых друзей, коммунистов и комсомольцев, беспартийных советских людей вставанием. — Все встали. В наступившей тишине был слышен чей-то разговор на другом конце аэродрома.
— Прошу садиться! На повестке дня один вопрос: «О недостойном поведении коммуниста товарища Гарифова». В полку за все дни боев впервые произошел позорнейший случай: старший лейтенант Гарифов проявил трусость, в течение двух дней имитировал неисправность мотора на самолете. В результате его действий экипаж сорвал выполнение пяти боевых полетов. На головы наших врагов мы сбросили на три тонны меньше бомб. Инженеры и техники без сна работали у самолета двое суток, отыскивали мнимую неисправность. Такова суть дела. Я предлагаю заслушать товарища Гарифова, чтобы потом уже решать, что нам дальше делать.
Слова тяжело били Гарифова, больно сотрясали сердце. Он не очень понимал их смысл, ощущая только волнами накатывающиеся на него чувства стыда и вины. Эти ощущения наполнили его всего, и от этого ему стало жарко, тело покрылось противным липким потом.
Поняв, что ему надо отвечать, Гарифов встал. И хотя было уже темно, он не нашел в себе сил посмотреть на собравшихся. Взгляд его то опускался к своим ногам, то скользил выше сидящих, устремляясь куда-то вверх и вдаль.
В голове сумбур: обрывки мыслей, мешаясь, толкали друг друга, и он никак не мог остановить их, сосредоточить себя на чем-то определенном, хотя, в общем-то, улавливал главное: виноват — отвечай, виноват — отвечай. Из глубины стал выплывать страх наказания и опять: «отвечай, отвечай».
Собрание ждало.
Шамалов вновь напомнил штурману, что коммунисты ждут ответа на поставленный вопрос.
Наконец Гарифов выдавил из себя:
— Виноват. Страх задавил. Нет мне оправдания.
И вновь замолчал.
Все попытки заставить его разговаривать, отвечать на вопросы ни к чему не привели. Обстановка на собрании накалилась. Начался шум и разговоры между собой.
Слово попросил Наконечный. И это как-то успокоило людей.
— Товарищи! Мы вправе обвинять товарища Гарифова в трусости и преступлении. Но мы должны учесть, что он совершил уже два десятка боевых вылетов. Это не так просто пережить, когда каждый день убитые и раненые, каждый день огонь и кровь, каждый день человек смотрит в глаза смерти. Мне думается, что этот уже обстрелянный штурман, прежде всего, уставший человек. Он правильно сказал, что его страх задавил. А страх — это нервы. Кто из нас с радостью и песней летит в бой? Никто. Мы идем в бой по необходимости. Нас ведет в бой любовь к своей земле, к своим детям, к своей Родине, к партии. Нас ведет в бой ненависть к врагу. Мы идем в бой, как на тяжелую и опасную, но необходимую работу, во имя нашей свободы, во имя нужной нам победы над врагом. Мы должны строго взыскать с Гарифова по всем статьям. Война требует от нас максимального натяжения, а у Гарифова, на поверку, нервишки оказались слабоваты. Как сказал наш врач Иван Ефимович — это трусость нервной усталости. Но трусость есть трусость. Война уже много жизней отняла, много судеб вывернула наизнанку, но земля не дрогнула, она стоит, как стояла века. Действия Гарифова несовместимы с поведением бойца на войне и требуют сурового наказания.
Командир сел. Собравшиеся вновь заговорили между собой, комментируя сказанное и определяя свое отношение к событию.
После командира никто больше выступать не захотел. Все было сказано предельно ясно. Вновь было предоставлено слово Гарифову:
— Я виновен. Но я не враг вам. Прошу мне поверить и дать возможность воевать с фашистами в своем, нашем полку. Буду сражаться до последнего своего дыхания или до полной победы.
— Какие есть предложения?
После некоторого молчания поднялся старший лейтенант Русанов:
— У меня предложение: Гарифова исключить из партии. Мы не можем ему позволить после такого дела носить партийный билет. Если он оправдает наше доверие, то его заявление может быть рассмотрено обычным порядком.
Других предложений не было… Решение было принято единогласно. Повестка дня была исчерпана, но Шаламов еще раз обратился к коммунистам полка:
— Товарищи, мы понесли большие потери за эти дни боев. Наша партийная организация уменьшилась численно, но она стала более закаленной, прочной. Никакие другие проверки в преданности членов партии не могут равняться с проверкой боем, где обнажается все до предела. Если непосредственно на поле брани человек отстаивает идеи, ради которых он живет, ради которых он готов отдать свою жизнь, то его больше проверять не нужно. У меня около ста заявлений комсомольцев и беспартийных с просьбой о вступлении в ВКП(б), но мы этого не можем сделать, так как все товарищи находятся в полку менее года. Мне думается, что мы будем иногда приглашать комсомольцев на наши партийные собрания. Этого порядка, наверное, будем придерживаться и в эскадрильях. Я прошу вас подумать над этим, а потом мы обобщим ваши мнения и будем докладывать старшим.
…После окончания собрания Наконечный оставил командиров и штурманов эскадрилий. Приказал остаться и Бенову с Гарифовым. И уже на этом узком командирском совещании объявил свое решение:
— Товарищи командиры! Я думаю, в случившемся есть прямая вина и Бенова: замечал нервозность и неправильные действия штурмана, а молчал и сам мер не принял. Так, Бенов? — Летчик кивнул. — Считаю, что Бенов и Гарифов потеряли моральное право быть во главе своего звена. Оба они понижаются в должности: Бенов снимается с должности командира, а Гарифов — штурмана звена. Пусть продолжают летать вместе, но рядовыми. Приказ мною подписан. Может быть, у Бенова есть какие-то просьбы к командованию полка?
