Достав из кармана перочинный ножик с перламутровой ручкой, Калинниченко острием штопора провел по ногтю большого пальца и долго изучал надрез. Усмехнулся. Вспорол голенище сапога, выдернул бумаги, какие-то чистые бланки, но с печатями. Что-то отобрал в мелочи, которой всегда полно в канцелярских столах. Глянул в красноармейские книжки, примерился.
– Имена оставим прежние: Тамара, Людмила и Варвара. А фамилии сделаем соответственно такие: Гайворонская, Кушнир и Антонова.
Он принялся за работу, а. Иван Федорович пошел на вещевой склад, держа в руке зажженный бумажный жгут. В углу под старыми гимнастерками и ветошью лежали яловые итоги, пять или шесть пар. Пламя уже обжигало пальцы, когда высветились наконец тюки с обмундированием. В канцелярии Андрианов развязал один из них. Кажется, повезло: гимнастерки, а в тех, что он прощупал на складе, брюки.
– Томку сделай младшим сержантом, – сказал Андрианов. – Ну, а те – рядовые.
– Радистки? Телефонистки?
– Санинструкторы.
– Перевязку они – сделать сумеют?
– Еще как. В нашей стране все мужчины рождаются защитниками Родины, а женщины – медсестрами.
Калинниченко долго смотрел на него. Присвистнул.
– Ай да капитан! С тобой бы – в одну камеру… Расскажу тебе одну историю. Перед самой войной получил я заказ, предложили мне сделать клише… ммм… тридцатки, чего уж тут темнить. Не Монетный двор заказывал, не Гознак и не Первая образцовая типография, и аванс был соответственно. Сделал я, от. бога получил я руки эти, искусство это, подпись Молотова могу и правой и левой подделывать. Отдать клише специалисту на самый жесткий контроль – не отличит он подделку от подлинника. Заказчик торопит, а я медлю, не спешу. Почему – сам не понимаю. А время идет, либо возвращай аванс в десятикратном размере, либо предъявляй вещь… В Москве не жил? Так будешь проездом – зайти советую в кинотеатр «Форум», любили его граждане определенной профессии, я туда поэтому никогда не ходил. А тут заглянул, посмотрел на кривляние артистов. И осенило меня. Сделал я вещь, но не просто сделал. Я сотворил ее, я одухотворил ее – а нет в ней меня! Нет! Потому что моя копия неотличима от подлинника. А должна отличаться, если ее делал мастер. Нет в вещи чего-то такого, что свидетельствовало бы: я делал ее, я! Особиночки нет, только мне присущей. Меня, наконец, нет. А если меня нет, то – зачем я? Нет меня – и не вспомнит никто обо мне. В Толстом меня как-то одна фраза поразила, простенькая, не эпическая, без всякого смысла даже. Такая: «Про батарею Тушина было забыто». А? Нельзя забывать, нельзя! Себя нельзя забывать. Тушин ведь себя не забыл – поэтому и вспомнил о нем писатель земли русской… И подпортил я клише, сделал одну крохотную завитушечку, настоящий специалист без всякого аппарата глянет и – вышка мне, с конфискацией. Знал – и не удержался, оставил свой след на месте, так сказать, происшествия.
– Так тебя по следу – нашли?
– Искали. Могут найти.
Он перехватил взгляд Андрианова.
– Нет, медали, как и значок, настоящие. И орден тоже. И наградное удостоверение к нему – подлинное. Вот что делает с людьми война.
Они простились через час. Покурили на КПП, обнялись, потом Калинниченко сунул Андрианову в руку очень тяжелый мешочек.
– Золотишко здесь и разные цацки. Отдай девкам, мне они уже ни к чему. Погубит меня Васька. Сам-то когда в Саратов?.. Может, и встретимся? И не узнаем друг друга.
Зимой того же года, после взятия Киева, в каком-то местечке Андрианов встретился с Христичем, которого считал убитым, и бывший командир Третьей роты честно (никто не подслушивал) рассказал ему, что произошло с ним и его ротой.
До Семихатки, где ожидался немец, чуть больше сорока километров, и Христич не торопился. Главное – увести роту подальше от курсов, сохранить людей, из Семихаток позвонить в райцентр и ждать указаний.
Хлипкие городские мальчики шагали на удивление бодро Никто не догадывался, что весь ритуально обставленный марш-бросок – обман и провокации, и Христичу становилось неловко, когда он слышал разговоры о немцах: сколько их, стрелять ли по ним, когда они в воздухе, или окружать парашютистов на земле. Отшагали пятнадцать километров, сделали привал, разожгли костры и похлебали из котелков доведенный водой концентрат. Только построились – к роте подкатил на виллисе майор с двумя сержантами. Христич громко, чтоб все слышали, объяснил – кто, куда, зачем. Майору было под пятьдесят, старый служака непроизвольно попрания кобуру, когда услышал о десанте, а затем просветленно глянул на Христича. Сказал, что до Семихаток можно добраться быстрее, если выйти на большак, там часто ходят машины. Курсантам же майор посоветовал держать шину прямее. В немецкий десант майор, конечно, не поверил, марш-бросок посчитал уловкой командования курсов, ухищрением военно-педагогической мысли. «Ну, в добрый путь!» – пожал он руку Христичу. Курсанты же впали в некоторое недоумение. Если немцы вот-вот свалятся с неба, то почему ханты в виллисе без оружия и, как видно, не к бою готовятся? В машине – мешки с мукой, в корзине хрюкает поросенок, ящики явно невоенного назначения. Мирные цели маленького воинского подразделения так и лезли в глаза, но никто не решился указывать Христичу на явное несоответствие, боясь прослыть глупцом. Тот же почуял неладное и советом майора пренебрег, чтоб на большаке не столкнуть курсантов с мирным населением, напуганные ими бабы могли поднять визг на весь бывший военный округ, места эти, верили бабы, относились к той части России, до которой немцам никогда не дотопать.
Не дойдя к ночи до Семихаток, рота свернула в лес. Xристич решил: отсюда – ни шагу. Взводного, что порасторопистее, послал в деревню, тот вернулся ни с чем, никакой связью с райцентром сельчане не располагали.
Рота выспалась, позавтракала, взводные доложили: отставших нет, больных тоже, два человека натерли – нога. Христич прошелся вдоль строя, вглядываясь в курсантов, но так ничего и не понял. Что-то происходило с этой сотней городских парней, это он чувствовал, но что? «Я их, – рассказывал Христич, – еще с апреля стал побаиваться, уж очень нежизненный контингент, все рвались на фронт, Стихами и себя оглушали, и меня, один все декламировал, помню, о Красной Армии, которая дойдет до Ганга. Представляешь? Я как слышу этот бред, так думаю: дай бог этим мальцам до августа дожить, И сам я стал дуреть от них, околпачили они меня своими словесами. Фронт им, видите ли, подавай. Немца не знали и не видели, поэтому и воображали его, искали его там, где его никогда не бывало. Степным округом, помнишь, до Попова командовал Рейтер. Фамилия как фамилия, немецкая фамилия, но мало ли у нас генералов с немецкой фамилией. Крейзер, к примеру. Так мои курсанты обычную передвижку, замену Рейтера – Поповым считали почему-то отстранением Рейтера от должности. Раз немецкая фамилия – так враг. А ведь клялись в верности мировому пролетариату в тех же стихах, Тельманом восхищались. Я думаю, они уже в апреле были стебанутыми, когда спрашивали меня о Рейтере».
На коротком совещании в кустах Христич услышал от взводных тревожную новость. Курсанты не забывали майора и сержантов на виллисе, и по неизвестной причине в курсантских мозгах сцепились обстоятельства, которым нормальный человек не придал бы ровно никакого значения. Христич отказывался верить взводным, но те, сами напуганные, докладывали: курсанты считают майора и сержантов передовой группой немецкого десанта!
Христичу стало не по себе. Ничего другого не оставалось, как держать роту в прежнем неведении. Будто в исполнение полученного приказа роту рассредоточили по лесу, взводные вяло призывали к бдительности, обстановку не накаляли. День прошел тихо, если не считать появления на дороге двух телег с бабами, по косам и вилам нетрудно догадаться, куда едут, почти идиллическая картина, никак не вяжущаяся со скорым немецким десантом, с истребительным батальоном где-то неподалеку. Дорога огибала лес, за каждым курсантом не уследишь, с бабами вроде бы никто не переговаривался, и тем не менее по району, как потом узнал Христич, разошелся слух о десанте, от баб ли, от сержантов с виллиса – неизвестно.
Того же расторопистого взводного послали уже в другую деревню. Никаких известий он не принес. Пресекая вредные разговоры, Христич строго предупредил курсантов: немедленно занять выгодные для обороны рубежи, ночью быть начеку – ни огоньком, ни шумом – себя не выдавать, немецкий десант, теснимый доблестным истребительным батальоном, отступает в сторону леса. То, что последовало далее, никак не входило в планы Христича. Начались шныряния по кустам и пробежки от одной скрытой огневой точки к другой: к парторгу роты несли заявления о приеме в кандидаты. С большим трудом Христич уговорил того не бюро. Курсанты же сходились в кучки, обнимались перед последним смертельным боем, клялись держаться до последнего патрона. Аккордеонист вытащил инструмент из футляра, чтоб в бою поднять дух мелодией пролетарского гимна. Взрыв энтузиазма разметал взводных по лесу, управление ротой было потеряно, от стыда и злости сам Христич не знал, куда спрятаться.
