– Пойдешь с капитаном Гуровым и Бокулеем делать для румынских солдат передачу, - сказал Шахаев, несказанно обрадовав этим Ванина.
В окопе, который находился ближе всех к румынским траншеям, установили ОЗУ. Бокулей взял рупор, приготовился было говорить по написанному, но вражеский пропагандист опередил его. На ломаном русском языке от неприятельского переднего края кричали:
– Русский солдаты! Мама Елен приказала вышвырнуть вас за Прут.
Это было уже слишком. Сенька вырвал у Бокулея рупор и что есть моченьки заорал:
– Эй ты, гнида продажная!.. Щенок блошиный! Скажи своей Елене, чтобы того... приготовилась... Скоро в Бухарест... придем!..
Стенки окопа посыпались от азартного солдатского хохота. Поощренный смехом бойцов, Сенька набрал в легкие воздух, чтобы выкрикнуть еще что-нибудь похлеще, но Гуров отобрал у него рупор.
– Этак ты мне наагитируешь...
Довольный произведенным эффектом, Сенька распрощался с капитаном и Бокулеем и отправился к своим товарищам.
Разведчики уже спали. Только Забаров сидел с коптилкой и писал письмо Зинаиде Петровне.
"Неужели она меня любит? - думал Федор. - И почему бы ей не написать прямо: люблю!"
Он хмурился. А из темного окна на него глядели ее лукавые, смеющиеся глаза. Они, эти глаза, говорили: "Ты не думай, что я уж очень о тебе убиваюсь. Я просто так..."
Федор злился, моргал и писал что-то несуразное и путаное. Потом разорвал написанное в мельчайшие кусочки и выбросил на улицу. За окном с минуту вихрилась бумажная метель.
Земля все меньше парила по утрам, высыхала, морщилась, лик ее мрачнел. Морщились и мрачнели худые лица румынских крестьян, трескались искусанные губы, в глазах стояли неизбывная тоска, отчаяние: кормилица-земля высыхала, а в нее не было брошено еще ни единого зернышка. Лошадей и волов угнали отступавшие немецкие и румынские части. Пахать было не на чем. Только Патрану да еще несколько человек с утра до поздней ночи пропадали в поле, не давая отдыха батракам.
Сбившись кучками, обтирая потные лбы бараньими шапками, крестьяне толковали меж собой:
– Пропадем все.
– Помрем с голоду.
– Лавку купец закрыл. Соли негде достать... От цинги помрем...
– Земля травой зарастает...
– Нам помогут! - прозвучал вдруг голос Мукершану.
– Кто поможет? Кому мы нужны...
– Русские.
Все с недоверчивостью и вместе с тем с тайной надеждой посмотрели на Мукершану.
– А то у них других забот нет...
– До нас им...
– Вот вы не верите, а я говорил сегодня с их генералом. Обещал помочь вспахать землю на своих лошадях.
– Мы уже тебе однажды поверили, Мукершану. В тридцать третьем. Пошли за тобой. Ну, и поплатились. Сколько нашей крови пролилось! Теперь вот опять обещаешь...
Мукершану вспыхнул, но сдержался.
– Чьи ты слова говоришь, Кристанеску? Вижу - не свои, - глухо проговорил он. - Патрану, должно быть...
– Чужой головой не живу, своя на плечах. Только ты лучше бы уехал отсюда.
– Никуда я отсюда не уеду. Меня прислала сюда моя партия, которая желает всем только хорошего. Когда-нибудь ты это поймешь. Думаю, что скоро поймешь... А насчет русских - все правда. Обещали помочь...
Крестьяне заволновались. Новость эта так поразила их и была, казалось, столь неправдоподобна, что в нее трудно было поверить даже самым доверчивым людям.
– Да, да, помогут! - тверже сказал Мукершану, зорко всматриваясь в угрюмые лица крестьян. Он думал: "Насколько легче было проводить работу там, на заводах Решицы, среди металлистов". Невольно вспомнил слова товарища из ЦК, провожавшего Мукершану в села: "Будь осторожен, Николае. Действуй осмотрительно. С крестьянами трудно будет. Заморочили им голову король и партия Маниу".
О своем решении помочь крестьянам вспахать землю и посеять Сизов и Демин сообщили в штаб армии. Там одобрили и в свою очередь сообщили в штаб фронта. Через несколько дней пришел приказ командующего фронтом, предписывавший войскам, находившимся во втором эшелоне, в свободное от занятий время приступить к немедленной помощи бедным румынским крестьянам. Этот акт удивил советских солдат, даже такого последовательного гуманиста, как Аким.
– Собственно... что это значит? Ничего понять не могу, - говорил он Шахаеву. - Три года румыны грабили нашу землю, вместе с немцами уничтожали наши села, людей. Вспомните одну только Одессу... А теперь - извольте радоваться! - мы должны еще пахать им землю... Ни черта не понимаю!..
– Мне странно слышать это от тебя, Аким! Ты подумай хорошенько, -спокойно советовал ему парторг.- Ты теперь коммунист. Подумай, и все будет понятно. А на партийном собрании мы поговорим об этом подробное.
– Нет, нет. Это уж слишком. Это - ненужный либерализм.
– Что ты говоришь, Аким? - подвернулся откуда-то Сенька. - Я не узнаю тебя. Ты, кажется, местию воспылал. Что-то это на тебя не похоже!
– Ненужный либерализм. Лишнее это, - продолжал Аким, не слушая Ванина.
– Ты уверен? - спросил Шахаев.
– Конечно!
На этот раз Аким кривил душой: полной уверенности в этом своем убеждении у него сейчас не было. Это отлично видел парторг и спокойно продолжал:
– Не век же нам жить с этими людьми в ссоре. К тому же... - парторг взглянул на Александру Бокулея, на то, как он заботливо ладит свою ковырялку, готовясь к выезду в поле (по распоряжению Забарова Михаил Лачуга передал хозяину на время посевной своего битюга).- К тому же народ был обманут... Мы должны показать им путь к иной, новой жизни. Не для мести мы сюда пришли. Нам же станет лучше, когда вокруг нас будут друзья, а не враги.
– Разумеется. Но очень часто забывается наша доброта. Возьми Финляндию: свою самостоятельность она получила из рук Советской власти, а вот уже третий раз воюет против нас, - сказал Аким.
– Там у власти все время находились реакционные правительства, которых меньше всего интересовал народ.
Приказ командования совершенно не удивил старых хлеборобов - Пинчука и Кузьмича. Он показался им вполне естественным, как было естественно то, что Советская власть всегда за бедных.
Петр Тарасович посмотрел на возню хозяина с сохою, горестно покачал головой:
– Нэма дурных, щоб я такой штуковиной пахав!.. Кузьмич, запрягай лошадей: пусть хозяин плуг поедет шукать. Теперь Бокулей знает, где его найти... - распорядился он, кивнув в сторону боярской усадьбы.
К полудню Бокулей-старший привез из усадьбы Штенбергов новенький сакковский однолемешный плужок. Погрузить его на повозку хозяину помог все тот же старый конюх Ион, которого Бокулей всерьез уже называл своим другом. На этот раз Ион сам пожаловал во двор к Бокулеям: старому воину захотелось своими глазами посмотреть на русских солдат, на потомков героев Шипки и Плевны.
В полдень по селу загремел дробный стук колотушки. Скликали народ на сход, чтобы объявить о решении советского командования. Крестьяне собирались у ворот группами. Перед каждой такой небольшой толпой останавливался человек с колотушкой и читал бумагу. Люди сначала слушали молча и сумрачно, хмурые и настороженные: раньше им читали только о новых налогах, о мобилизации, и эта колотушка всегда больно била по сердцу. Узнав наконец в чем дело, стали размахивать шапками, кричать:
– Бун!
Среди крестьян то и дело появлялся голубоглазый седоватый человек. Он переходил от одной группы к другой, провожаемый на этот раз дружественными взглядами и словами.
– Бун, якой там бун, - ворчал Пинчук, прислушивавшийся к крестьянским голосам и к грохоту колотушки. Он сразу помрачнел: - Мироеды проклятые, клуб для крестьян не могли построить... Собираются, бедняги, прямо на вулице, як в древнейши времена. Не бун цэ, не бун!..
В центре села - небольшая площадь. Там собралось народу побольше. На арбе, этой импровизированной трибуне, стояли Александру Бокулей и его сын Георге. Рядом с ними - Суин Корнеску. Он говорил своим густым, низким голосом, люди радостно орали ему в ответ, а Бокулей-старший, вытирая все время потное лицо, счастливо улыбался.
Вдруг чей-то вкрадчивый, осторожный голос прервал оратора:
– А ведь земля-то не наша, Суин, а Штенбергов. А вдруг вернется боярин, что тогда?.. Шеи пообломает!.. Мукершану что не агитировать? Чем он рискует? Чуть что - в город подастся, а мы расплачивайся, как в тридцать третьем... Я не против того, чтобы землю эту распахать - зря же пропадает. Только не нажить бы беды. Подумай об этом, Суин Корнеску.
Человек, сказавший эти слова, отделился от толпы и растрепанным грачом заковылял по улице, прочь от митинговавших.
Толпа притихла, неприятно пораженная, потом зашумела с новой силой:
– Это мы еще поглядим, кто кому обломает!
