В лесу совсем стемнело. С неба тоже давила темнота, острые снежинки кололи лицо, проникали за шиворот, за пазуху; буран крутил снег меж деревьев. Иванов снова провалился в какую-то глубокую воронку и, вылезая, порвал в нескольких местах брюки. Иногда он кружился на одном месте, спотыкаясь о заснеженные пни, падал и вновь шел. Ему очень хотелось остановиться, присесть где-нибудь под елью, но он гнал это желание, боясь превратиться в ледяной кряж. Теперь он мечтал не о еде, не о вине, не о чае, а только лишь о сне. Но говорил себе: «Жена и друзья ждут меня, я им очень нужен. Ведь я так много знаю. Товарищи верят, что я не упаду, дойду. Меня ждут, ждут, очень ждут. Я иду, шаг, еще шаг. Вот мне уже легче. Я иду, иду…»
Ночью, прислонясь к старому дереву, он дал несколько автоматных очередей. И снова пошел. А потом кричал под вой замети: «Нет! Нет! Нет! Меня не возьмешь. Не засыпешь… Ты снег — а я человек». Он вспомнил, как в Поволжье его пытали кулаки. Уже керосином облили, сжечь собирались… Да не вышло: спасли свои. «Иду, иду… Вытерплю. Плевал я на твои ледяные глаза, буран. Плевал». И все же чувствовал холодное дыхание бури, казалось, оно вот-вот остановит сердце. Он бросился на какой-то темный высокий пень и снова дал очередь.
— Ребята! Он ошалел… Видно, наш… Берите осторожно. Федя… Ну, ну. Падай на него!
Иванов подмял парня под себя и стал шарить непослушной рукой, ища автомат.
…Лежа на нарах в теплой землянке, Иванов говорил комиссару Рогнединского партизанского отряда товарищу Мальцеву:
— Худо мне… Рана горит. Огнем горит… Огонь все выше и выше. Мы одни? Да, комиссар?
— Одни. Одни. Говори, Иван Михалыч, говори.
Но Иванов закрыл глаза и умолк.
…К утру ему стало легче. Сквозь дрему он слышал, как сестра вполголоса кому-то рассказывала:
— Ты знаешь, какой Мальцев?.. Он гипнотизирует гадов. Полицаи проверяют на дороге пропуска. Едет Мальцев. «Пропуск!» — спрашивают. «Какой вам пропуск. Не знаете меня, что ли? Я — Мальцев», — отвечает спокойно. В другой раз видит он на заборе объявление о том, что за голову Мальцева большая награда. Полицай читает. Подходит Мальцев. «Что? Хочешь меня продать?» — слышит полицай голос позади себя. Оборачивается: Мальцев! «Получай плату», — говорит Мальцев и на месте убивает предателя.
«Вот оно как, — подумал Иванов, — уже при жизни о смелых слагают легенды».
Григорий Мальцев… В тяжелых условиях осени сорок первого он с небольшой группой таких же отважных и преданных Родине людей создавал партизанский отряд.
Уже в октябре отряд стал активно действовать, а к концу года в него влился советский актив Рогнединского и Дубровского районов, оставленный для борьбы в тылу врага.
Иванов попросил, чтобы позвали Мальцева. Комиссар был совсем близко.
— Иван Михалыч, видно, легче тебе. Потерпи, браток, скоро отправим тебя на Большую землю. Врачи твои, узнал я точно, переправлены через линию фронта.
— Очень хорошо! Ты знаешь, комиссар, как дороги нам эти люди. Довезут меня — хорошо, а не довезут… Так вот слушай, в случае чего передашь нашим.
И поведал о сещенском и дубровском подполье, назвал фамилии проверенных людей. Сказал, что на аэродроме будут действовать независимо друг от друга две группы — Морозовой и Поворова.
— Две! — проговорил Иванов и замолк: сильный озноб тряс его тело.
Мальцев пригласил медсестру.
— Укрой его потеплее. Как ребенка укутай.
Ночью Иванов проснулся и позвал Мальцева.
— Гриш!.. Что-то больно тихо у вас. Побили, что ли? — спросил он.
— Нет, дружище!.. Орлова по заданию райкома мы назначили в отдельный отряд, а Мартынов ушел со своими дубровцами ближе к Олсуфьеву, Дело там у него!
— Надо бы вместе! — с трудом проговорил Иванов.
Мальцев утвердительно покачал головой, взял его руку и слегка пожал в знак согласия.
— Для большого дела будем вместе! А пока, может, так и лучше. Спи, друг, спи! — сказал он, как обычно, с улыбкой, раскрывая свою душевную щедрость.
Глава девятнадцатая
Рано утром на квартиру Поворова прибежал полицай Никифор.
— Ох, братуха, говори скорей, что случилось? — тревожно спросила Анюта.
— Не велено болтать. А ну, Костик, быстрее одевайся да к начальнику… Беда в Алешне. — И, видя бледнеющее лицо сестры, продолжал: — Да не пугайся, веселая беда!
— Давай, гвардия, докладывай, что за веселая беда?
— Вся алешинская полиция, вооруженная автоматами, ручными пулеметами и гранатами, схвачена партизанами…
— Дальше-то что? — прервал его Костя.
— И партизаны, и полиция исчезли в неизвестном направлении.
Старики истово перекрестились.
— Вот так номер! — воскликнула Анюта. — Ну теперь держитесь, господа полицаи… Достанется вам. Небось все коменданты собрались в полицейском участке.
— Точно, сестра. Все!
— Страх сказать! — бормотал старик. — Полицаи драпанули в лес… Ай-ай!..
…В полицейском отделении пахло мокрыми полушубками, махоркой и керосином. За столом восседал Коржинов, насупившийся, мрачный. Накурено было так, что у Кости запершило в горле. Еле светили лампы в дыму, полумраке и сырости. Визжала и хлопала дверь. Галдели полицейские.
— Неужели офицеры тут будут нас прочесывать? — шептал Никифор.
— Да нет… Поведут в комендатуру.
— Поворов, ты, братец, что-то долго цацкаешься. Аль молодуха держит? — недобрым голосом обратился Коржинов.
— Не по делу разговор, господин начальник, — отозвался Поворов.
Коржинов промолчал, только локтями задвигал, словно лопатками спину зачесал.
Взвизгнула дверь — и все вскочили. Его благородие появился на пороге — главный переводчик Отто Геллер.
— Та-ак! — протянул он, обведя комнату мышиными глазками. Сдвинул брови. — Ну вот что… У коменданта чтоб ни одной папироски. А то на вас смотреть тошно. Воняете хуже собак. — Заметив Поворова, подошел, протянул ему руку, не снимая перчатки, а все же и такая милость другим завидна. — Командуй, господин начальник.
Выходили цепочкой, молча бросали окурки на пол, смачно отхаркиваясь, растирая плевки сапогами.
«Ну и гвардия, — подумал Поворов. — Ну и сволочей набрали, будьте вы трижды прокляты… Негодяи первой гильдии!»
Бледно-голубой свет все ярче озарял поселок, летное поле, покрытые инеем деревья. Начиналась самая светлая пора в году — весна света, которую он так любил.
— Поворов! — крикнул Геллер. — Вы почему свернули?
— Виноват! Задумался, замечтался.
— О-о! Понимаю: молодость, любовь…
В комендатуре был совсем другой порядок, нежели в полицейском отделении. В прихожей пахло свежим снегом, в открытую форточку тянул чистый воздух.
Над диваном, обтянутым эрзац-кожей, висел портрет Гитлера в летной форме.
Геллер оставил полицейских в прихожей, а сам приосанился и осторожно, стараясь не издать лишнего звука, открыл дверь кабинета. Празднично-чистый свет мелькнул сквозь открытую дверь, и легкая волна сигарного дыма плеснулась в прихожую.
Через несколько минут Геллер шире открыл дверь и сказал притихшей толпе полицейских:
— Входить по одному! Ты, начальник, и ты, Поворов, — первыми.
Комендант Дюда сидел за столом, в кожаном кресле — оберштурмфюрер СД Вернер. Косо поднятая левая бровь его на худом, злом лице нервно вздрагивала. Вернер знал русский язык, но предпочел говорить через переводчика.
— На печи лежите! — начал Вернер, стискивая кулаки. — Службу плохо несете. — Достал платок, вытер вспотевший лоб.
Поворов спросил вкрадчиво, деликатно:
— Господин оберштурмфюрер, ваше высокоблагородие, скажите, в чем мы виноваты? Не пойму, бог свидетель, не пойму, чем мы не услужили великому рейху.
— Молчать! Как ты смеешь, скотина, задавать такие вопросы! — воскликнул гитлеровец фальцетом. — Какой там бог у вас, скоты! Сквернословы, лентяи, хамы. Чем вы виноваты, спрашиваете? С нашей горы Алешня видна? Я спрашиваю, Коржинов?
— Так точно! Видна, господин оберштурмфюрер, — залепетал начальник.
