существует советская власть, пока вся его выдержка, все его внешнее мужество имеют шансы быть, хотя бы в далеком будущем, вознагражденными. А представьте себе, что человек этот вдруг решил, что советская власть погибла. Зачем же тогда быть мужественным, если мужество никогда не будет вознаграждено? Зачем же быть тогда честным, если честность не будет оценена по достоинству? А простой, обыкновенной порядочности, органического отвращения к бесчестному поступку у него нет. И вот в одну секунду человек становится другим. Он, как Кречинский, говорит себе: «Сорвалось!» А раз сорвалось, значит, — ломаться нечего. Вы представляете себе его изменившееся лицо, когда он, торопя шофера, мчался на аэродром? Он еще не выбрал себе новую маску. Он, наверно, мысленно примерялся: кем стать? Не кем казаться, а именно кем стать, какую себе взять новую сущность. Не внешность, а именно сущность. Он умен и знает, что внешности недостаточно. Он прикидывал: может быть, стать фашистом, антисемитом? Или, может быть, наоборот, надеть русскую рубашку и сапоги, стать простоватым мужиком? Страшновато, товарищи, страшновато…
Никто не слышал, как отворилась дверь. Просто я поднял глаза и увидел, что в дверях стоит Ольга. Я моргнул, но она не исчезла. Она поставила чемодан на пол, сняла берет, провела рукою по волосам и спросила:
— Ну как, Федичевы, воюете?
Я завизжал и кинулся к ней. Все повскакали с мест. Боже мой, что тут началось!
— Ольга, Ольга приехала! — кричал я. Дед подпрыгивал на одном месте, хихикал и щипал бороду. Николай, сияя, шел ей навстречу, а отец почему-то обежал вокруг стола и заорал, как будто дом загорелся:
— Мать, мать, где ты там?
Мать появилась в дверях, сказала: «Господи!», уронила тарелку и сразу начала плакать. Я схватил Ольгин чемодан и, не зная, куда его деть, стал таскать взад и вперед, пока наконец не поставил посреди комнаты, где все потом на него натыкались.
Минут пять, наверное, ничего нельзя было разобрать. Все только целовались, обнимались и говорили отдельные бессвязные слова. Дед так растерялся, что чуть не обнял Анну Александровну, причем она, кажется, ничуть не удивилась: так естественно было в эту минуту обниматься и радоваться.
Через некоторое время все немного пришло в норму. Николай стащил с Ольги пальто, понес его на вешалку, споткнулся о поставленный мной чемодан, не заметил этого и стал вешать пальто на гладкую стенку, на которой не было ни одного гвоздя. Потом Ольгу потащили к столу, десять рук подвинули ей стул, все мы уселись вокруг и уставились на нее.
— Господи, — сказала Ольга, — просто не верится. Все живы, все здоровы, и даже дядя Саша здесь.
Наступила пауза. Вдруг дед захохотал и хлопнул себя рукой по колену.
— Ах ты ж, господи, — сказал он. — Ну что за народ эти старозаводские девчонки! Нет, вы понимаете? А?
— И Паша приехал? — спросил Василий Аристархович.
— Нет, — сказала Ольга, — он остался. Разве его отпустят! У него там хлопот полон рот.
— Одна, — сказал отец, сияя от гордости, — одна — и в самое пекло! Слыхали? А?
Он обвел всех глазами с таким видом, как будто продемонстрировал удивительнейший фокус.
— Смех, — повторял дед, — ну, просто смех!
Ольга тоже сияла. Она сказала радостно:
— Смотрите, пожалуйста, ничто вас не берет, Федичевы. Война не война, — вы все такие же!
Она посмотрела на меня и покачала головой.
— Вот только Лешка вырос. Знаешь, что я тебе привезла, Лешка? Бритву.
Я смутился и покраснел от удовольствия.
— Бритву? — переспросил я.
— Ой, не могу! — восхитился дед. — Лешке — бритву! Вот смех! Слышишь, Саша?
— Нет, — перебил отец, — ты расскажи, как ты сюда добралась. В самое пекло. Вот ведь какая сумасшедшая.
Ольга стала рассказывать нарочито небрежным тоном:
— А очень просто. Слушала, слушала сводки, ну, думаю, верно, уж дед созывает свой клан на битву. А что ж, думаю, я разве не старозаводская? Разругалась с Пашкой и приехала.
— Ах, дура какая! — Дед был в полном восторге. — Да ведь тут же война!
— А как пробралась? — удивился отец. — Сюда ведь не пускают, наверное?
— Не пускают, — подтвердила Ольга, страшно гордая, что она все-таки здесь. — До начальника тыла добралась. Сначала долго меня отговаривал. Потом заорал и ногами затопал. А я знай себе твержу свое: «Извините, мол, но, как коренная старозаводская, должна быть со своими». Махнул он рукой и говорит: «Езжайте куда хотите, только убирайтесь с глаз моих долой». Тогда я обнаглела и говорю: «Вы бы мне помогли добраться». Он как на меня посмотрел, я думала — убьет сейчас. Даже зашелся весь! А потом ничего. Велел посадить на попутную машину да еще на прощанье поцеловал. Славный такой старикан.
Вдруг мать заволновалась:
— Что же это я сижу? Ты ведь с дороги, голодная. Все сейчас же идите чистить картошку!
Начались споры. Ольга тоже хотела чистить, но ее не пустили. Калашниковы требовали, чтобы им дали ножи, в конце концов, все-таки Василия Аристарховича и Ольгу оставили в столовой. Я сначала пошел со всеми, но потом воспользовался суматохой и пролез обратно. Очень мне хотелось послушать, что Ольга рассказывает. Они сидели с Калашниковым друг против друга, и Ольга говорила:
— Видите ли, промышленность там сейчас выросла и должна еще вырасти. Павлу поручено в два месяца пустить электростанцию, которая должна была быть готова только к концу сорок второго года. То есть не ему одному, конечно, — целой группе инженеров. Работа очень большая, работает он очень много. Велел вам кланяться, очень ждет вас к себе.
Калашников слушал внимательно, глядя в упор на Ольгу.
— Что же, — спросил он, — его забронировали?
— Ну, конечно.
Калашников кивнул головой.
— Так, так. А как он отнесся к вашему отъезду?
— Не хотел отпускать. Долго спорили. Но я ведь, знаете, какая? Я на своем настояла. Потом захотел ехать со мной. Бегал, хлопотал, но, разумеется, ничего не вышло. Кто ж его отпустит в такое время?
— Так, так, — кивал головой Калашников. И смотрел на Ольгу внимательно и очень серьезно.
В это время на кухне меня хватились, стали звать, и я, зная, что в такие минуты с матерью шутки плохи, пошел. У меня было при этом такое огорченное лицо, что Ольга засмеялась и сказала:
— Знаете что, Василий Аристархович? Пойдемте к ним в кухню. Работать нам не дают, так, по крайней мере, постоим, поболтаем.
— Так, так, — сказал Василий Аристархович невпопад, очевидно, думая о чем-то другом, и мы все трое пошли на кухню.
Снова начались беспорядочные разговоры. Ольга рассказывала про Тбилиси, и про дорогу, и про то, как на машине ее какие-то командиры угощали колбасой, потом Николай вполголоса
