И вот папа не пришел. На второй день тоже не пришел, и на третий, на четвертый. Мама в панике — что случилось?
Оказалось, в тот памятный день бомбежки он отработал смену. И его с напарником вечером направили в Старую деревню, где от завода был отдельный цех. Чтобы сократить путь, они пошли напрямую, через парк культуры и отдыха. И в это время на входе в ЦПКО упала бомба, и его сильно ранило. Напарник струсил, сбежал. И папа остался один в безлюдном месте. Его подобрали пожарные много часов спустя. Привезли в медпункт, но уже было поздно — папа изошел кровью.
С похоронами на Серафимовском кладбище помог завод — и машину дали, и гроб сделали. И даже пирамиду из дуба с красной звездой.
Как дальше жить, мы не знали — мама же не работала. В 36 лет она поседела. Вдова. У папы была сберкнижка. А мы без денег остались. Но по условиям военного времени не выдали ни рубля, ни копейки. Все накопления пропали.
Мама была настолько убита горем, что не знала, что делать. Спасли соседи. Приходили, поддерживали. Внушали: «У тебя дочь. Ты должна жить ради дочери…» Имама постепенно стала отходить от пережитого. Пока были силы, на Ситном рынке меняла вещи. Папа не курил, но по карточкам выдавали папиросы «Беломорканал», которых скопился запас. Тоже поменяла. Так и тянулись. Впрочем как все.
«…Война спалила наше детство
Раз отрубив июньским днем
Но столько горя, столько бедствий
Блокада выдала потом.
Идо сих пор не может разум
Понять, как выжили тогда.
Хранит все память.
И ни разу Святых могил не предала…»
Одни
— Однажды я чуть не утонула в проруби. Чуть не нырнула в нее. Шла за водой на Крестовку по занесенной тропочке. Шла с чайником — такой большой, литров около 5. Но полный никогда не наполняла — иначе тяжело. Увидела умершего человека, лежащего на дороге. Засмотрелась, споткнулась, чуть не упала. А мама строго наказывала — не садись. Не вздумай отдыхать. Если сядешь — все, не встанешь. А на дороге уже люди лежали, и много.
Пришла к проруби, и как-то так неосторожно. Оступилась или поскользнулась — не знаю. И, считай, нырнула. Но меня кто-то спас. За шкирку или за пальто ухватил — уж не помню. С того раза мама мне запретила ходить за водой. Спускалась во двор, собирала снег. И снег был удивительно чистый. Его растапливали на маленькой буржуйке.
Канализация не работала. Так что окна у всех были очень «красивые». Люди обессилели — прямо из форточек выбрасывали. Всяко было. В доме помимо парадной была еще черная лестница. На ней и квартиры были попроще, до революции здесь прислуга жила. Вот сюда и выносили, выливали все нечистоты. Зима, мороз — все это застывало. Ходить там было невозможно — разве что съезжать, как на горке.
Самое трудное, тяжелое время — до Нового года: ноябрь, декабрь 41-го. Мама все чаще лежала и не вставала, соседи тоже. Позже я из литературы узнала, что в декабре в городе каждую минуту умирал от голода один человек. Каждую минуту! Более пятидесяти тысяч человек умерли в Ленинграде только за один декабрь.
Как только открыли Дорогу жизни по Ладоге и стали эвакуировать людей, пошли и машины с продуктами. И приехал сосед, Яков Леонидович Апухтин — первый, пожалуй, наш спаситель. Привез продуктов: муки, рыбы. Мама ему отдала папину шубу каракулевую. Еще какие-то папины вещи хорошие. И это нас поддержало — мы же как тени ходили. Из муки мама какие-то лепешечки стала делать. А когда первый раз отварила в воде рыбку — блаженство было невероятное. Но после истощения сразу есть много было нельзя — только потихоньку. А слюнки текли.
После Нового года нас навестил папин друг еще по военной службе — Тимофей Григорьевич Кухарь, который работал сейчас в эвакогоспитале. В прежние времена мы к ним семьей в гости ездили, они к нам. Но жену Соню и дочь Марину перед самой войной отправил Тимофей Григорьевич в Белоруссию отдыхать. Там они и погибли. Сколько ни искал потом, куда бы ни делал запросы — бесполезно. И вот он рассказал о своем горе, о нас расспросил. Мама ему и намекнула: не мог бы он помочь уехать из Ленинграда. Эвакуироваться. И Кухарь все сделал. Выхлопотал нам документы, эвакоудостоверения. Вдень отъезда, 29 марта 1942 года, приехал на машине, отвез на Финляндский вокзал, помог с вещами.
И в это же время тем же поездом ехала наша соседка Надежда Ивановна с дочкой Кирой. Вчетвером мы и отправились в неведомый путь.
Какой я тогда была? Тощая девочка — с посиневшими и отекшими ногами. И тела почти не было — одна кожа. Кожа и кости. Вообще, что такое ленинградские блокадные дети? Это маленькие старички — сморщенные, неулыбчивые.
Привези нас товарняком на Вагановский спуск, пересадили на грузовики. И по Ладоге, по льду. Мороз, ветер свистит, а в кузове ничего не закрыто. Холодища жуткая. А кругом белое поле, снег. Машины друг за дружкой следуют. Одна линия идет туда, вторая навстречу, в Ленинград. В одном месте — о-о-о. Струханула я, мурашки по коже. Увидела две огромные полыньи. Видимо от бомб. И бревенчатый настил сверху сделан. И машина, как по волнам, по ним движется, вода под колесами хлюпает. Жутко было.
Проехали мы благополучно. Ни под обстрел, ни под бомбежку не попали. Проскочили. А на другом берегу — станция Жихарево. Там начиналась железная дорога на Большую землю.
Зрительно до сих пор вижу — огромная поляна, вся в людях. Истощенные ленинградцы. Взрослые, дети. Потом прошел слух: идите в столовую, там кашу дают. Пшенную! О-о-о, кашу!
Оставили мы с вещами маму с Кирой, и с Надеждой Ивановной, захватив кастрюльку, направились в столовую. Едва двери открыли — а там тепло, а там аромат пшенной каши. Невероятное ощущение. Очередь только заняли — а со мной плохо. Присела я в уголок — больше ничего не помню. Голодный обморок.
Потом Надежда Ивановна мне ложечку каши дала — я немножко очнулась.
Ночевали под открытым небом. Холодно. Одеяло достали, другие теплые вещи. Недалеко домик маячил. Вернее просто голые стены. Так потихоньку туда ходили по очереди, чтобы от ветра спастись.
Утром подогнали товарные вагоны и нас погрузили. В вагоне — буржуйка, опилки на полу, дырка под отхожее место. И люди — все как тени безжизненные. Приходилось за соседом следить — живой ли? Очень многих вынесли из вагонов по пути. Выносили и прямо тут же складывали, вдоль рельсов. Очень много людей погибало в пути. Уже выехали из Ленинграда, вырвались из блокады, но истощенный организм уже сдался.
Сколько таких могил безвестных по этим дорогам в эвакуацию — не счесть.
«…Забыть блокаду мы бы рады. Но память не дает забыть Мы окольцованы блокадой, Обречены такими жить…»
Дорога к жизни
— Родственники у Надежды Ивановны проживали в Костромской области. Она и посоветовала вместе с ними выйти на станции Антропово — видела, что моя мама долго не протянет: «Поживете какое-то время. Переждете. А дальше видно будет…» Мы так и сделали. Это было наше спасение.
В Антропове, в гостеприимной семье кузнеца Тихомирова мы прожили почти месяц. Дочь хозяина работала медсестрой в больнице. Приносила лекарства и очень помогла маме. Немножко ожила и я.
Запомнилась баня. Теплая, деревянная. Только мы приехали — вскорости пошли туда. Мы же вшей привезли немерено. Пока мылись — вся наша одежда прошла санобработку.
На привокзальной площади около водонапорной башни из красного кирпича была торговая точка. Денег ни у кого, собственно, не было — существовал товарообмен. Кто-то вещицу какую принесет, а местные жители — то молочка, то картошинку. Так и менялись. А мама зачем-то положила в дорогу маленькую коробочку патефонных иголок. Так я ее поменяла на бутылочку молока. Кушать-то хочется постоянно. Еще что-то ходила, промышляла.
