— Антония! — прикрикнул на нее Рубио. — Тебя позвали сюда не затем, чтобы ты морочила людям головы. Ты поняла, о чем тебя спрашивают?
— А чего ж тут непонятного? — удивилась Антония. — Так вот, сеньор Эскобар, вчера, значит, солнышко только-только скрылось за горы, как тут же прибежала моя сестра Мария, вот такие слезы на глазах, голосит, будто режут ее, бедняжку. «Чего ты?» — спрашиваю. А она: «Случилось несчастье, Антония, что-то с моим Лауретто, весь горит, температура, наверное, под сорок…» Лауретто — это ее сынишка, а мой, значит, племянник… Я ей говорю: «Ты только без паники, ничего с твоим Лауретто худого не будет. Сейчас попросим доктора, сеньора Альваро, и он его вылечит в два счета…» Вот мы и отправились все вместе: сеньор Альваро, Рубио, я, Мигель и Мария к ней в палатку, где лежал Лауретто… Вон та палатка, видите, сеньор Эскобар? За той вон кучей камней… Пришли, а Лауретто и вправду весь будто в огне. Спасибо доктору, сеньору Альваро, уж он и одно лекарство, и другое, и третье. Лауретто то вдруг лучше станет, то опять хуже, так мы с ним до самого утра и промучились. Сейчас мальчонка спокойно спит, и Мария заснула, сил у нее никаких не осталось… Ну, чего я вам могу еще рассказать? Рубио, двоюродный брат моего Мигеля, тоже вместе с нами провел эту беспокойную ночку, уж он такой, наш Рубио, в беде никого никогда не оставит… Послушай-ка, Рубио, а ты что, сам не мог обо всем рассказать сеньору Эскобару? Чего это ты вдруг допрашиваешь меня, как прокурор?
Рубио сказал:
— Довольно, Антония. Иди к Марии, посиди с Лауретто, а она пускай подольше поспит.
Антония ушла, бросив на ходу:
— Господи, никогда не поймешь, что у этих мужиков на уме. И какой дурак говорит, будто они умнее нас, женщин…
Руфо Эскобар посмотрел на Андреса Медио:
— Ну? Что скажешь?
Тот заверещал:
— А чего тут непонятного? Вы не слыхали? Двоюродный брат, племянник, сестра, муж, жена — одна банда. Они успели сговориться, тут и сопляку все ясно. И зачем бы мне клеветать на невиновных людей, подумайте об этом.
Альваро Кондоньес поднялся, приказал Андресу Медио:
— Встать! Встать, говорю, провокатор!
Андрее Медио поспешно вскочил, попятился назад. Потом повернулся лицом к баскам, закричал:
— Я не провокатор! Я честный рабочий, камарадас! А они, вот эти… Звери они, а не люди! И ваш Эскобар тоже с ними заодно! Вы что, не видите этого?
К нему вплотную подступил Руфо Эскобар.
— Кто еще был с тобой?
Андрее Медио заломил руки:
— Я ни в чем не виноват. Я ничего не знаю. Я видел… Может, ошибся… Была ночь, темно…
Он вдруг бросился к ущелью, заросшему шиповником, но один из басков, оказавшись на его пути, загородил ему дорогу.
Андрее Медио заметался. Всюду, куда бы он ни глянул, стояли баски и арагонцы. Они окружали его плотным кольцом, и он понял, что вырваться из этого кольца ему не удастся. Тогда он упал на колени и опять заломил руки.
— Это сделал не я, камарадас… Я никогда никого не убивал. Пускай на меня обрушится небо, если я говорю неправду! Косерос — вот кто убийца! Он заставил меня указать на сеньора Альваро Кондоньеса. Сказал, что, если я этого не сделаю, он убьет меня. А сам ушел. И я не знаю, где он сейчас…
— Все ясно, — проговорил Руфо Эскобар и взглянул на Альваро Кондоньеса и Рубио.
— Да, все ясно, — сказал Кондоньес.
А Рубио добавил:
— Провокатор.
Таким же плотным кольцом Андреса Медио повели в то самое ущелье, куда он хотел убежать. Оно вело все дальше в горы, над ним нависали обросшие лишайниками скалы, и по мере того как ущелье суживалось, там становилось темнее, будто сюда вот-вот должна была прийти ночь. Гул лагеря: голоса людей, крики мулов, редкие сигналы автомашин, скрипы колес повозок — все это осталось позади, а здесь был слышен лишь глуховатый рокот пробегавшего по дну ущелья горного ручья.
Остановились у огромного камня, когда-то свалившегося с кручи, потрескавшегося от времени, дождей и ветров. Где-то высоко, скрытый густой дымкой и плывущими на запад облаками, надсадно завывали моторы фашистского разведчика.
Андреса Медио поставили у камня, сами отошли на несколько шагов в сторону. Руфо Эскобар сказал:.
— Мы должны решить его судьбу так, как подсказывает наша совесть. Она, наша совесть, это и есть суд.
— Убить его, как собаку! — сказал кто-то из басков.
— Убить!
— Убить!
Альваро Кондоньес обратился к Андресу Медио:
— Мы даем тебе право сказать несколько слов.
Наверное, Андрее Медио еще до конца не осознал, что его ожидает. Или не хотел в это поверить. Всего лишь полчаса назад все было по-другому. Он не сомневался в том, что между басками и арагонцами начнется настоящая заваруха: они, как волки, кинутся друг на друга, и, конечно, первой жертвой окажутся Альваро Кондоньес и Рубио, оба коммуниста, вожаки, именно за них Андресу Медио была обещана награда… Да, в чем-то Андрее Медио просчитался, чего-то не учел… И вот теперь…
— На такую гниду жалко тратить патрон, — услышал он чей-то голос. Завалить его камнями — и делу конец…
Андрее Медио затравленно оглянулся. Одинаковые лица. Ненависть, злоба, презрение… Не лица, а маски… Ни сочувствия, ни сострадания…
И тут он понял: смерть стоит рядом с ним. Совсем рядом. И страх, первобытный, животный страх, от которого леденеет кровь я подкашиваются ноги, вползает в сердце, и хочется выть, кричать о помощи, молить о пощаде, клясться, раскаиваться — все, что угодно, только…
— Мы даем тебе право сказать несколько последних слов, — повторил Альваро Кондоньес.
«Последних? Почему — последних? Что такое — последних!..»
— Камарадас! Я сделал это не один! Я убью Косероса, я задавлю его вот этими руками… У меня двое детей и старуха-мать…
Он упал и на животе, извиваясь, пополз к ногам Руфо Эскобара. Грязные слезы текли по его щекам, он в бессилии бился головой о камни, хрипел:
— Я искуплю свою вину… Вы мне только поверьте. Я не хочу умирать, я боюсь…
Руфо Эскобар сказал:
— Поднимись.
Андрее Медио послушно поднялся, в глазах у него затеплилась надежда. Но тут же он увидел, как темнолиций, с въевшейся в поры угольной пылью, баск наставил на него пистолет. Медио, прикрыв лицо обеими руками, попятился к камню. И пятился до тех пор, пока спиной почувствовал препятствие. Камень был сырой и холодный. Медио вздрогнул и, обессиленный, начал опускаться на колени.
Руфо Эскобар взглянул на баска с пистолетом в руках и кивнул головой. Выстрел прозвучал глухо, ущелье словно поглотило его, и даже горы не откликнулись эхом.
2
А упорнейшие, ожесточеннейшие бои в Каталонии между тем продолжались. И с каждым днем становилось все яснее, что финал близок. По сути дела, это была уже агония, и будущие историки не раз и не два задумаются над тем, каким же чудом республиканской армии так долго удавалось сдерживать натиск фашистов, силы которых теперь уже в десятки раз превосходили силы республиканцев.
Еще раньше Хуан Негрин на одной из сессий совета Лиги Наций объявил, что его правительство приняло решение об эвакуации из Испании всех комбатантов-волонтеров свободы из интернациональных бригад в одностороннем порядке. Фактически оставались лишь единицы интернационалистов из десяти тысяч эвакуированных. Центральное правительство ожидало, что Комитет по невмешательству примет срочные меры к тому, чтобы Франко тоже удалил итальянских и немецких солдат из той части Испании, которую он занимал.
Тщетные надежды!
Председатель Комитета лорд Плимут продолжал балансировать между здравым смыслом и симпатиями западных стран к Франко, Гитлеру и Муссолини. Он не открывал забрала, продолжая играть в объективность (лестно, видимо, было попасть в историю в роли «умиротворителя»), но ни у кого не оставалось сомнения, что и симпатии самого лорда находятся далеко не на стороне Испанской республики.
Гитлер и Муссолини не только не собирались выводить свои интервенционистские войска, они, наоборот, с каждым днем наращивали их мощь, не считаясь ни с протестами Советского Союза, ни с возмущением общественности всех континентов земного шара. В занятые франкистами морские порты все прибывали и прибывали многотоннажные транспорты с пушками, снарядами, пулеметами, войсковыми подразделениями, по воздуху переправлялись сотни бомбардировщиков и истребителей. А силы Республики с каждым днем таяли под непрерывными ударами интервентов, и пополнять их было не из чего: всякие резервы давно иссякли, это было хорошо известно и командирам, и солдатам.
И все же война продолжалась.
Генерал Гамбара не в силах был понять, почему его обученные и прекрасно экипированные дивизии не могут довершить разгром остатков республиканских войск. Порой он начина и чувствовать, как на него накатывается волна отчаяния, и тогда, приказав адъютантам никого ни по каким вопросам к нему не допускать, уединялся в своей палатке и подолгу размышлял о необыкновенной преданности солдат Республики своему делу, о поразительной их стойкости и готовности к самопожертвованию.
