— Кого же? — странное предчувствие шевельнулось в душе Доти Матовича.
— Локотоша. Его, оказывается, сшили из кусочков. В танке горел.
— Какого Локотоша? Бывшего замкомандира полка?
— Да, а впоследствии — руководителя Чопракской обороны. Только он еще невероятно слаб.
Доти вздохнул. Кулов точно угадал его мысли:
— Жаль, не везет тебе с сердечными делами. И свадьбу придется отложить, как нашу партконференцию.
— С одной существенной разницей, — овладев собой, тоже шутливо откликнулся Доти. — Переносишь партконференцию — знаешь, на какой день. Переносишь свадьбу — тут уж бабушка надвое сказала: то ли будет, то ли нет…
— Апчара — девушка серьезная. Дождется, если обещала. Ну а если нет — ничего страшного. Невест у нас — хоть пруд пруди. Были бы женихи. Голова цела — шапка найдется.
— Одно условие: чтобы голова была цела.
— Тебя, кажется, направляют в Прибалтику. — Кулов переменил тему.
— Откуда ты знаешь?
— Говорил по «ВЧ», выяснил.
— Значит, буду доколачивать Курляндскую группировку, молотить ее, как мешок кукурузных початков?
— Видимо, да. Бери палку побольше.
Доти посмотрел на свою спутницу, приставленную к стенке.
— Нет, ее брошу, а то примут за калеку… Ты-то сам, наверное, рад был бы повоевать?
— Это точно.
То еле уловимое раздражение, которое осталось у Кулова после ночного разговора с комиссаром в обкоме и которое хорошо почувствовал сам комиссар, теперь бесследно исчезло. На прощание Кулов крепко, по-мужски обнял Доти.
— Напиши. Как только приедешь в Москву, позвони. Объясни, хоть намеками, как у тебя все складывается. Я пойму.
— Обязательно, Зулькарней Увжукович. Обязательно. Спасибо тебе за доверие. Не вышло нам поработать вместе — не наша вина. Зов воины громче любой трубы. Ну, будь.
На следующий день Доти поехал к Апчаре сказать, что свадьбу им придется отложить. Нарчо в последний раз гнал линейку, воображая, что уже сидит в тачанке. На голове мальчика красовалась кубанка со звездой, на плечах — кавалерийские погоны с эмблемой. Не хватало только сапог. Он лихо подкатил к воротам Апчары.
Дома оказалась только Хабиба. Она развешивала кукурузные початки под карнизом дома, чтобы быстрей просушить их. Не ведая о различии между гранатой, бомбой и миной, Хабиба вещала о случившемся с маленьким Гошкой.
— Что дети смыслят в бомбах? — спрашивала она и сама же отвечала: — Ничего они не смыслят! Аллах защитил мальчика, пожалел его многострадальную мать.
— Сильно ранило мальчика? — спросил Доти.
— Не знаю, мои старший сын. Апчара, бледная, толком ничего не успев узнать, села в бидарку и укатила. И сейчас жду. Услышала стук копыт — думала: наконец-то она. Оказалось, это ты. Заходи, мой старший сын, подожди ее.
— Некогда, Хабиба. В дороге я. Заехал попрощаться с тобой и с ней.
— Попрощаться? — Хабиба всплеснула руками. — Далеко?
— На фронт.
Хабиба потеряла дар речи. Совсем недавно приезжал свататься к ее дочери, а теперь едет на фронт.
— Как это? Ты же не собирался воевать!
— Не собирался, а позвали. Но все остается в силе. Покончим с фашистами, я снова к вам приеду, если не раздумаете. Правда, Апчара ответа мне еще не дала, но я верю в свою звезду.
— Я свое слово назад не возьму. И Апчаре не позволю нарушить материнское обещание.
— Это я и хотел услышать. Спасибо, Хабиба.
— На бога полагаюсь, после бога на тебя… Что ж, мой большой сын, и в дом не зайдешь?..
— Не могу: на поезд опоздаем. Прощай! — Доти подошел к Хабибе, одной рукой приобнял ее худые плечи, взглянул в темное, изборожденное глубокими морщинами лицо. Садясь в линейку, Доти оглянулся и, стараясь придать голосу бодрость, крикнул: — Ждите меня вместе с Альбияном!
— Да повторит бог твои слова! — ответила Хабиба. Ей вдруг вспомнился недавно виденный сон. В этом сне Доти Кошроков расхаживал среди мясных туш, предлагая их купить, а люди проходили мимо, отказывались. «Плохой сон, — подумала она, — не вернется Доти с войны»…
Топот копыт и стук колес еще долго звучали в ушах Хабибы, глядевшей вслед линейке. Доти ни разу не оглянулся. Это тоже был худой признак, а она верила приметам, снам, гадала на фасолинах И, что удивительно, в своих предсказаниях, вернее, предчувствиях редко ошибалась.
Проводив Доти, Хабиба вернулась к кукурузным початкам. Но работа валилась у нее из рук. Уже к вечеру она разожгла огонь в очаге, стала стряпать, и тут появилась Апчара.
— Как ты здесь без меня? Проголодалась я — солому готова жевать. О Доти Матовиче ничего не слышно? — Хабиба сделала вид, будто не видит и не слышит дочери. Обиделась…
Апчара бросила пальто и сумку на стул, сняла платок с головы. Она вернулась в Машуко еще накануне, но ночевала у Курацы; подруги шептались до самого утра. Кураца, конечно, одобрила решение Апчары, обещала «уломать маму».
— Можешь поздравить меня: я выхожу замуж. — Апчара точно выстрелила в затылок матери, сидевшей у очага.
— Что трещишь, как сырые дрова в костре? Он уже уехал. Его теперь и птица не догонит. — Хабиба наконец оглянулась. — Заезжал прощаться, бедняга. А ты носишься — хвост трубой — повесть где. Сказал: своих слов назад не берет, свадьбу откладывает до окончания войны. И Альбиян, да убережет его бог, к тому времени найдет дорогу к родному очагу.
— А я не за того выхожу замуж.
— За кого же?
— Угадан.
— Не за Питу же Гергова?
— Сказала тоже: за Питу Гергова! — Апчара даже обиделась. — Я выхожу замуж за Локотоша. Помнишь Чопракскую оборону? Бекан его выходил на мельнице вместе с Данизат.
— Как не помнить? Помню. Потом он уехал на фронт. Я уже тогда знала, что между вами что-то есть.
— Все-то ты помнишь… За него я и выхожу замуж. Он сейчас в госпитале, но скоро выпишется. Слаб невероятно. Кожа да кости. Кожа чужая. Одного глаза тоже нет.
— Что мелешь? Как это — «кожа чужая»?
— Он горел в танке во время боя. Друзья отдали ему по кусочку своей кожи, чтобы залатать обгоревшие места. Ну а у людей цвет кожи не всегда одинаковый. Вот он и получился неодноцветный…
— Как рябой теленок? — изумилась Хабиба.
— Не совсем, но вроде этого. В армии-то у нас все цвета кожи есть… Надо его подкормить, восстановить его силы.
— О, аллах, я уже не человек, а старая калоша: о замужестве родной дочери узнаю последней. — Хабиба чуть не разрыдалась, но Апчара вовремя кинулась к матери, обняла ее, прижалась щекой. Обе тихо заплакали.
— Война его покалечила. Война. Он не виноват.
— А Доти? Как мне его жалко. Такой душевный человек. И оба глаза целы, — подвывала Хабиба. — Чем залатанный жених лучше? И как ты не пожалела благороднейшего Доти?
Апчара неожиданно рассердилась.
— А Локотош? Почему ты его не жалеешь? Разве он этого не заслужил? Он думает, что у него вместе с кожей сгорело все, что он самый несчастный человек на свете. Я хочу, чтоб он обрел счастье и был вознагражден за свои страдания. — У Апчары больше не было сил — голос ее дрогнул, она с плачем рухнула на кровать и долго не могла успокоиться.
— Ты и себе голова, и колхозу голова. Решай, — сдалась Хабиба. Взяв ведро, она пошла к арыку — месту слез и размышлений. На берегу журчащей речки и плакалось слаще, свободней, и думалось лучше. Речка, журча и густых зарослях шиповника, уносила тревоги, душевное смятение, обиды. Хабиба, обретя у арыка спокойствие, всегда возвращалась домой обновленной — словно душу омыла в прохладных струях.
События шли положенным чередом. Состоялась районная партийная конференция, за ней — комсомольская. Апчара, как и предполагалось, стала секретарем райкома комсомола. Однако в райцентр она пока не переезжала: жилья подходящего там не было, да и как можно было оставить мать одну… Прежде она ездила на бидарке, теперь раскатывала на линейке. Зато первый секретарь райкома партии Батырбек Оришев стал обладателем «виллиса».
Кураца, ныне председатель колхоза «Псыпо», по-прежнему дружила с Апчарой. Посоветовавшись, подруги решили привезти Локотоша «на откорм» в дом к Апчаре, поселить его в комнате Альбияна, окружить заботой, вниманием. Поправится, кости обрастут мясом, посветлеют швы на лице, а главное — привыкнет к нему Хабиба, — можно будет сыграть свадьбу. Не шумную, не многолюдную, но все-таки свадьбу, без которой обычай не разрешает начинать семенную жизнь.
Против этого Хабиба не возражала. Что аллах решил, тому и быть. И вдруг… Развернули утром газету, — а там портрет в черной рамке и сообщение:
«В боях за Родину геройской смертью погиб верный сын партии и народа Доти Матович Кошроков…»
