Михаил Демиденко - Приключения Альберта Козлова

Может быть, я боюсь перемен, боюсь стать воспитанником? Боюсь армии?

Нет, по другим причинам я не хотел уходить отсюда, из деревни, от тети Груни. И не то чтоб привык к месту, полюбил сильно тетю Груню или Зинку. Смешно говорить, чтоб я мог привязаться к губастой Зинке. Просто не хотел уходить отсюда по той причине, что переезд означал бы конец одного этапа и начал о нового, что в жизни оказалась бы прочитанной еще страница, и прошлое стало бы еще более далеким. А там, в прошлом, осталась бы мама.

И стало страшно, что однажды я примирюсь с мыслью о том, что больше никогда не увижу маму. Примирюсь со всем, что происходит вокруг: с войной, бомбежками. Свыкнусь. Приспособлюсь. Приму войну такой, какая она есть, как нормальную повседневную жизнь.

Рогдай проще смотрел на происходящее.

Может быть, так и надо жить? Может быть, прав он, а не я?

Может, я слишком усложняю происходящее?

И что такое вообще сложно смотреть на жизнь или просто смотреть на жизнь? Каждый по-своему оценивает происходящее, у каждого своя мера хорошего и плохого.

Откровенно говоря, в то лето сорок второго года я смутно понимал, что происходит. Мои ощущения, страхи и раздумья были туманные. Теперь, когда я пищу эти строки, я могу четко сказать, что меня настораживало. А тогда…

Мы написали записку тете Груне. Поблагодарили за ласку. Оставили ответ — американские консервы и яичный порошок. Замкнули дом на висячий ржавый замок, ключ спрятали под порог.

Я задержался во дворе — попрощался с хатой, разлапистой сливой, под которой любили соседи играть в лото. На плетне спала нахохлившаяся курица. Без Петьки она почему-то не желала спать на насесте в сарае, отбилась от дому.

Я догнал тетю Клару и Рогдая.

Мы подошли к школе. Здесь было неестественно пустынно. Не верилось, что час назад здесь толклись люди, провожали ребят на фронт. На подоконнике третьего этажа лежал боец и на немецкой губной гармошке подбирал вальс «Дунайские волны».

Мы прошли мимо школы.

Вышли к лесу, прошли мимо огромного фанерного щита с аршинными буквами. На щите кричали слова:

«Стой! Запретная зона!»

в которой рассказывается о БАО, НП, РГД и банных вениках.

Командир роты охраны, в которой было всего полтора взвода, младший лейтенант Прохладный так объяснял боевую задачу:

— Враг появился: замри и продолжай нести службу. Он летит — ты затаись… Чтоб, кроме снопов, на лугу ничего не было! Ясно, сено-солома?

— Так точно! — отвечала вразнобой та половина полтора взвода роты, которая, вернувшись с наряда, стояла в строю и с нетерпением ждала приказа следовать к кухне.

— Аэродром, — продолжал ротный, — камерный. Мы резерв. Что такое резерв?

Он замолкал, увидев, что на животе правофлангового родового Шуленина торчит пузырем гимнастерка.

— Сено-солома! — приходил в гнев младший лейтенант, подбегал к Шуленину и закручивал пряжку ремня.

— Раз! Два! Три… Подбери живот! Видели? Четыре! Четыре наряда вне очереди, сено-солома! Распустили животы… А это что еще за партизаны жмутся? Отойди на десять метров!

Последние слова относились ко мне и Рогдаю. Напрасно мы прятались за спину рядового Сеппа, орлиный глаз командира видел на три метра в землю. Нас он безжалостно выгонял из строя. Мы портили и без того далеко не гвардейский вид роты: в нее присылали солдат из госпиталей, ограниченно годных к строевой службе.

Наведя порядок, младший лейтенант успокаивался, раздавалась долгожданная команда, и строй двигался в направлении кухни. Рогдай и я следовали за строем короткими перебежками на дистанции десять метров.

— Запевай! — требовал младший лейтенант.

запевал кто-нибудь.

Рота дружно подхватывала припев, чеканя шаг на подступах к кухне.

Аэродром, куда нас забросила судьба, был захолустным, километрах в тридцати от фронта — его не беспокоили ни немцы, ни командование. Он развернулся вдоль луга, куда недавно гоняли колхозных коров щипать траву. В рощицах прятались всевозможные службы, капониры с самолетами, вокруг рощиц затаились зенитные батареи, взлетной полосой служил луг, на котором для маскировки ровными рядами стояли копны сена. Собственно, не копны, муляж — на каркас из лозняка наложили тонкий слой сена, вечерами, когда оживал аэродром, копны убирались, чтоб не мешать взлетам и посадкам самолетов.

На аэродроме сидела эскадрилья «чаек», безнадежно устаревших в первые же дни войны бипланов. Их продолжали величать истребителями, хотя «чайки» выполняли задачи ночных бомбардировщиков — летали по ночам за линию фронта, бомбили немецкие тылы и переправы на Дону.

Погода стояла хорошая. Лето перевалило за полдень, но солнце еще хвасталось силой, как сорокалетний мужчина. Луг был сухой: взлеты и посадки происходили без аварий.

Жили бойцы роты охраны в четырехместных палатках, разбитых в сосняке. Здесь было чисто и светло. По уставу подъем происходил в шесть. Он касался лишь меня и Рогдая, да рядового Сеппа, дяди Бори, — он тоже не ходил через сутки в наряд и поэтому не имел права спать после команды «Подъем». Все остальные либо были в наряде, либо возвращались из суточного наряда, так что по уставу имели право спать до обеда.

— Навязали на шею иждивенцев! — ворчал младший лейтенант Прохладный, грозно поглядывая на нас. — Право слово, ДРК, сено-солома!

ДРК… В армии любят сокращения. Они, наверное, необходимы для сохранения военной тайны. Числились мы в БАО. В переводе на русский язык три буквы означали: «Батальон аэродромного обслуживания». Еще были БЗ — бензозаправщики, НП — наблюдательные пункты, ЧП — чрезвычайные происшествия, ОВ — отравляющие вещества, а также и «очередная взбучка», РГД, РПД, ЧМО и даже, говорят, ППЖ. Сокращения на все случаи жизни. С легкой руки младшего лейтенанта Прохладного мы превратились в ДРК — «Двух разгильдяев Козловых».

Младший лейтенант Прохладный был кадровым военным. Про свое звание он говорил с презрением: «Курица — не птица, младший лейтенант — не человек». Дело в том, что за какие-то провинности Прохладному осенью сорок первого года сняли два кубика… Правая щека у него синела крапинками тола, и от глаза к уху шел красный шрам.

Прохладный не уважал должность командира роты охраны БАО. Он душой был войсковой разведчик. Даже походка у него выработалась пружинистая, крадущаяся. Он внезапно останавливался, прислушивался, как глухарь после песни, и крался дальше.

С первых дней младший лейтенант невзлюбил нас с братом: придирался к гражданскому виду. И лишь после того, как нам нашлось дело — приставили к бане — и мы стали «уполномоченными по заготовке банных веников», УПЗБВ, ротный несколько подобрел.

Баню срубили у родника. Сделали из бревен и дерна запруду, стеклянная ледяная вода скапливалась перед запрудой. Кругом вились лопухи, огромные, как уши слонов. Воду в баню носил рядовой — дядя Боря Сепп.

Я и Рогдай безжалостно драли ближайшие березки, связывали ветки в веники, веники развешивали сушиться на веревке. На дверях бани был приколот строгий приказ коменданта аэродрома, в котором каждому подразделению «для помывки» отводились определенные часы и дни недели, но на практике приказ нарушался ежедневно.

Заваливались технари, расхватывали веники, прорывались, в предбанник, раздевались, забирались на полки и начинали «помывку» без всякой команды, а те, кому положено было в это время быть на их месте, сидели на поляне, курили, рассказывали байки и ждали, когда у «налетчиков» заговорит совесть.

Трудно понять, как люди в жаркие дни могут мыться в еще более жаркой бане! Летом куда приятнее сходить на реку, поплавать, понырять, чем хлестаться вениками до умопомрачения, подзадоривая друг друга шутками.

Солдаты вываливались на поляку размякшие, красные и довольные.

Дядя Боря Сепп стал нашим дядькой.

Дядя Боря Сепп… Он всего на пять лет был старше меня. В роту охраны он попал тоже после госпиталя. Он рассказывал о своих злоключениях так…

Я эстонец. Родился в Раквере.

Город аккуратный. Кирка высокая посредине. Мой отец ловил рыпу. Он рыпак. Поэтому мы уехали из Раквере на neper Палтийского моря. Слышали, жил купец в России по фамилии Елисеев? У него магазины рапотали в Москве и Петербурге, теперь Ленинград называется. Илюс, очень красивые магазины. После революции магазины… ийоля!.. Отняли магазины. Но в пуржуазной Эстонии у Елисеева была усадьпа. На перегу моря, между Раквере и Кохтла-Ярве, но ты все равно не знаешь, где это. Место там… самое красивое — спуск к морю. Стелал мраморную набережную, песедку на горе… Очень илюс, красиво! Смотрел на закаты из песедки. Мы были его соседями. Он в дворце жил, мы жили в чужом доме. Мой отец ходил в море ловить рыпу. На чужом поте, чужой сеть пыла, чужой все. Он мало получал, потому что платил за чужой пот, за чужой сеть, долги пыли.