То на коленях, то ложась плашмя, то балансируя на скользкой неустойчивой палубе, люди укладывали трос метр за метром. Работали молча: опасность и тяжкий труд вызывали у них одинаковые мысли и действия.
Когда в гнезде набралось уже более двухсот метров троса, предательская волна разрушила всю их работу. Незаметно подкравшись, она закружила людей, расшвыряла в разные стороны, а трос выбросила из гнезда.
Пришлось все начать сызнова.
— Взялись, хлопцы! — сказал Карпухин, и четыре пары рук снова вцепились в скользкий, неподатливый буйреп.
Но это было не единственное их испытание. Трижды набрасывался рычащим зверем океан, трижды они начинали работу сначала. В последний раз трос вырвался у них из рук, когда буй был совсем рядом и гулко колотился о борт лодки.
Ткачу никогда не забыть этой черной волны. Она неимоверно долго висела над их головами, потом рухнула на палубу и покатилась по ней с грохотом горного обвала. “Полундра!” — послышался чей-то вопль. Ткач так и не понял, сам ли он это кричал или кто-то из товарищей. Волна сшибла его с ног и повлекла за собой. Линь, которым он привязался к лееру, лопнул. Оглушенный, полузадохшийся, Ткач катился вместе с подмявшей его волной, тщетно силясь за что-нибудь ухватиться. Последнее, что он увидел, было неестественно белое в прожекторном луче лицо метнувшегося к нему человека…
Пришел в себя он не скоро. Отсек был ярко освещен. В глубине у станции пуска ракет смутно темнели фигуры людей. “Боевая тревога, — понял Тарас. — Значит, успели в точку!” Он окосил глаза. Подле койки на низеньком складном табурете сидел корабельный врач Ефремов. Капля, сорвавшаяся с подволока, упала на щеку, заставив Тараса вздрогнуть. Он попытался подняться. Ефремов остановил его:
— Очнулся наконец? Лежите, Ткач, лежите!
Вытащили вы этот чертов буй. Все вернулись. Лежите.
— А меня кто?…
Ефремов понял его, кивнул в сторону станции управления:
— Он.
У пульта станции сидел Буров. Пальцы его лежали на кнопках пуска ракет. Лицо матроса было сурово. Такие лица, полные решимости и гордого достоинства, Тарас видел на плакатах времен Отечественной войны. Почувствовав на себе взгляд товарища, Буров оглянулся и приветственно качнул головой. Губы его растянулись в улыбку.
“Чудак этот Буров… Бурище! Сколько хорошего натворил, а ведь опять на своем стоять будет. А что, непременно будет! Он упрямый”, — смежив веки, подумал Тарас.
Резкий звонок зазвенел в отсеке, и вслед за звонком — командирский голос из репродуктора:
— Ракеты… товьсь!… Пуск!…
На мгновение все смешалось: шипение сжатого воздуха, команды, шум механизмов… А потом приглушенный возглас Бурова:
— Ракеты вышли!
Ткач, широко открыв глаза, смотрел перед собой и думал о том, что когда-нибудь обязательно напишет поэму об этих замечательных людях, своих друзьях, о настороженной тишине перед залпом и седом океане, покоряющемся только отважным.
Киносеанс заканчивался. На экране — кульминация. Шепот и шорохи в отсеке разом оборвались. Мужественный парень Вася протянул руки любимой: “Значит, вместе? Навсегда?…” Взор симпатичной девушки Светы затуманился, губы дрогнули, красиво разомкнулись… И тут из лодочного репродуктора грянул знакомый старпомовский бас, густой, как в бочку:
— Боевая тревога!… Боевая тревога!…
Ослепляя, вспыхивает свет. Экран свертывается в тугой рулон и уползает кверху. Какое-то время мы еще сидим; у нас ошеломленные лица. Тревожная дробь звонков подстегивает. Мы вскакиваем с мест и, теснясь, бросаемся к выходам. Отсек быстро пустеет.
Я выскакиваю за дверь первым, даже раньше моряков. Пулей проношусь через пустынный еще и полутемный ракетный отсек, на миг задерживаюсь в реакторном, чтобы пропустить бегущих навстречу подводников, ныряю в круглую с массивной литой крышкой дверь и оказываюсь в центральном посту.
Мое место тут — между командным пунктом штурмана, окруженным несметным множеством приборов, и пультом управления подводной лодкой. Сюда по всем тревогам я обязан, “захватив ноги в руки”, бежать “быстрее лани” — так приказал старший помощник командира Никитин, старпом, как его для краткости все здесь зовут.
Мы, научные сотрудники океанографического института, — Кеша Лысов и я — в первый же день плавания на подводном атомоходе “Пионер” увидали свои фамилии на доске корабельных приказов. Не без удивления читаю:
— “Приказ… Расписание по тревогам… Океанолог Лысов — кают-компания…”
— “Биолог Ведерников — центральный пост…” — продолжает Иннокентий и хмыкает: — Это уж явно по блату.
— Чего-то непонятно. Люди мы штатские, и на тебе — приказы, расписания, — говорю я.
— Все правильно, старик, — смеется Иннокентий. — На боевом корабле ни один индивидуум не должен болтаться без дела. Уж я — то знаю…
И я умолкаю. Иннокентий для меня авторитет во всем, что касается моря вообще и подводных лодок в частности. Во-первых, он океанолог, а во-вторых, дважды плавал (он, конечно, говорит “ходил”) в Атлантику на знаменитой “Северянке”. Ну и еще есть у него эдакое сибиряцкое: отрубит — и баста. И не веришь — поверишь.
Определенных мест и обязанностей в приказе нам не определено, сказано только: “По назначению командира отсека”. Меня мой командир отсека привел в закуток между штурманским столом и пультом, очень серьезно объявил: “Будете находиться тут. Кстати, самое лучшее место в отсеке”, — и ушел. Даже не улыбнулся. Я, конечно, понимаю: место как место, лишь бы никому не мешал. Но обиды нет — из моего закутка весь центральный пост как на ладони.
Сейчас он гудит потревоженным ульем. Из отсеков поступают доклады о готовности боевых постов, ровно стрекочут приборы, мерцают зеленым неземным светом экраны, перемигиваются красные, жёлтые, синие лампочки на пультах.
Это не первая моя тревога за полтора месяца плавания в океане, но я слежу за всем с не меньшим интересом, чем в первый раз. В армии я не служил, на боевых кораблях до этого не бывал, и потому многое здесь вначале мне казалось необычным. Ночь-заполночь, боевая тревога — все несутся стремглав на свои посты. Командир приказывает: “Противник справа тридцать! Это крейсера и авианосец. Изготовиться к ракетному залпу!…”, и так далее. Всем известно: океан гол, как коленка, какие уж там крейсера… Но действуют моряки на полном серьезе, и глаза у них такие, будто крейсера эти и впрямь под боком.
Однажды в носовом отсеке вижу за пультом центрального автомата торпедной стрельбы Володю Острецова, старшину, очень симпатичного мне паренька. Меня он не замечает. Сам себе команды подает, сам на них отвечает, крутит ручки, включает тумблеры. Физиономия у него сосредоточенная, губы сжаты, будто в атаку идет. Подхожу, спрашиваю: “Все тренируешься?” Отвечает: “Операция одна никак быстро не получается, кот ее задери!” — “И не надоело?” — интересуюсь. В Володиных глазах дикое изумление, потом — насмешка, а у меня сразу пропадает охота задавать дурацкие вопросы…
Отгремели колокола громкого боя. Личный состав занял боевые посты.
Справа от меня, перед пультом управления лодкой, стоит Крамцов, инженер-механик “Пионера”. Он худой, длинноногий, с высоким сократовским лбом и ранними залысинами. У пульта, спиной ко мне, склонились операторы. Они перебрасываются короткими служебными фразами вроде: “Внимание, переключаю эжектор… Давление на марке… Вакуум в конденсаторах — норма…”, чуть дальше, откинувшись на кожаную спинку похожего на пилотское кресла, замер рулевой. Руки его, лежащие на контроллерах, неподвижны: подводную лодку по курсу и глубине ведет автомат — гирорулевой.
Слева от меня штурманский пост. Коля Андреев, корабельный штурман, что-то подсчитывает на логарифмической линейке. Губы его беззвучно шевелятся. Перед ним карта, и по ней чертит кривые нашего пути прибор, напоминающий черного длинного паучка.
Капитан 2-го ранга Круглов стоит на своем командирском месте посредине отсека. Справа и слева от него голубые экраны лодочных телевизоров, ряды квадратных, круглых, прямоугольных шкал и циферблатов. Изредка он подтягивает к губам микрофон на пружинном подвесе и отдает распоряжение чуть глуховатым, спокойным голосом.
У Ивана Васильевича простое русское лицо: немного вздернутый нос, упрямый подбородок, чуть выпирающие скулы и тонкие губы. Он удивительно выдержан. Я ни разу за время плавания не слышал, чтобы Круглов на кого-нибудь повысил голос, хотя поводы для этого, пожалуй, и были. Просто умеет вовремя сдерживать себя и хорошо воспитан. Круглова выдают глаза: то серые, задумчивые, то отливающие холодной сталью, а то насмешливые, с искорками в глубине зрачков.
Старший помощник Никитин, приняв доклады из отсеков, поворачивается к командиру и чеканит:
