Старший помощник Никитин, приняв доклады из отсеков, поворачивается к командиру и чеканит:
— Подводная лодка к бою готова!
Круглов не отвечает: задумчиво смотрит в голубой листок, что держит в руке. Старпом повторяет доклад. Командир поднимает голову, не спеша складывает листок, проглаживает пальцами на сгибах и, немного помедлив, приказывает:
— Отбой боевой тревоги! Готовность номер один… Я пойду к себе, старпом.
Он спускается с платформы и идет из отсека. Его провожает десяток пар настороженных глаз. В них немой вопрос: “Командир взволнован. Что-то случилось. Но что?…”
Рядом со мной сидит штурманский электрик Толя Скворцов. На его курносой физиономии прямо-таки написано пламенное желание поговорить. Он заговорщицки подмигивает мне, косится на своего начальника лейтенанта и тихонько шепчет:
— Заметили, как сегодня старпом тревогу объявлял?
— Нет. А что? — шиплю я в ответ и украдкой поглядываю на Никитина — он не выносит посторонних разговоров в центральном посту.
— А то, что объявил не как обычно “учебно-боевая”, а просто — “боевая тревога”. Может…
— Скажешь тоже, — машу я рукой и смеюсь.
— Разговорчики! — обрывает наш шепот сердитый раскатистый бас Никитина, и в центральном посту надолго воцаряется тишина. Ее нарушает пронзительный телефонный звонок. Старпом снимает трубку, слушает, наморщив лоб гармошкой, отвечает: “Есть!” — и, повесив трубку, подтягивает к губам микрофон. Его голос звучит громко и строго:
— Командир приглашает к себе научных сотрудников института. Повторяю… Командир приглашает…
Дальше я уже не слушаю, тороплюсь из отсека. Толя Скворцов подмигивает мне: дескать, “видишь? А что я говорил?”
— Ерунда! — проходя мимо, шепчу ему. — Фантазируешь…
Наш “интеллектуальный дуэт” (так в шутку нас прозвали моряки) сидит в каюте командира. Иннокентий и я восседаем рядком на диване, Круглов занимает кресло. Командир бледен, очень собран и излишне официален, даже чопорен. Чего-чего, а уж последнего за ним прежде не замечалось.
— Товарищи, мною получена радиограмма штаба, — наконец говорит он и косится на лежащий перед ним голубой листик бумаги. В голосе чувствуется сдерживаемое напряжение. — Весьма срочная радиограмма, — подчеркивает он. — Она существенно меняет план нашего похода…
— Меняет?… Но почему? Что случилось? — восклицаем мы в одни голос.
— “Пионеру” приказано срочно перейти в другой район океана.
— Но у нас непочатый край дел… Наш план… Вы шутите? — машет обеими руками Иннокентий.
Круглов пристально смотрит на него. В глубине глаз у него — льдинки. Сухо отвечает:
— Какие уж тут шутки? Получен приказ, и я буду выполнять его как боевой. Впрочем, лодка уже начала его выполнять…
Иннокентий нервно снимает и снова водружает на нос очки.
— Приказ… Как боевой… Не понимаю… Почему мы должны бросить налаженную работу и мчаться куда-то сломя голову? Во имя чего все это?
— Во имя мира, — отвечает Круглов.
— Мира?
— Да. Вы же слушаете сообщения радио. Есть данные, что готовится провокация против наших торговых судов. Их ожидают голодные и больные люди, оставшиеся без пиши и без крова после урагана. Кое-кому не по нутру наша помощь острову Свободы. Они объявили блокаду острова, послали к нему свои корабли, самолеты и трубят на весь мир, что не пропустят ни грамма лекарств, ни мешка муки.
— Но это же черт те что! — восклицает Иннокентий.
— Позвольте, но ведь существует международное право? — возмущаюсь я.
Круглов машет рукой.
— Они признают одно право — право сильного.
— Но при чем тут наш “Пионер”? — пожимает плечами Иннокентий. — И потом мы так далеко от тех мест.
Губы Круглова чуть дрогнули, но он очень вежливо объясняет:
— Мы должны помешать провокации. И не только наш “Пионер”… А расстояние… — он усмехается, — думаю, успеем как-нибудь.
— И вы пойдете им навстречу? — заглядывая в глаза командиру, спрашивает Иннокентий.
— Да.
— И?… — Иннокентий, не договорив, тычет через плечо большим пальцем в сторону ракетного отсека.
— Если получим приказ, — сквозь стиснутые зубы твердо отвечает командир. — Однако надеюсь, дело до этого не дойдет.
Он умолкает. Молчим и мы. Иннокентий, побарабанив пальцами по краю стола, неуверенно спрашивает:
— А как же мы, штатские?… — и, опережая ответ командира, как решенное объявляет: — Мы остаемся с вами. Не так ли, Сергей? — поворачивается он ко мне.
Но Круглов отрицательно качает головой.
— Это исключено. Завтра на рассвете лодка встретится с научно-исследовательским судном “Крузенштерн”, и вы перейдете на него.
— Но мы не хотим… Мы не согласны! — горячится Иннокентий.
— Инструменты, документацию и, конечно, свои вещи вы возьмете с собой, — невозмутимо говорит Круглов и поднимается с кресла. Ясно, разговор окончен.
Обескураженные и раздосадованные, мы отправляемся к себе в каюту. Иннокентий уходит в свой угол и принимается опорожнять шкафчики. Вскоре на его койке вырастает гора из книг, носильных вещей, инструментов и деловых бумаг. Иннокентий, высокий, тощий, топчется возле койки и бормочет под нос что-то неразборчивое и очень сердитое.
У меня сборы недолги, спустя полчаса я свободен. Хочу помочь Иннокентию, но он гонит меня: “Перепутаешь, потом вовек не разберусь!”
Все это время после разговора с командиром лодки меня ни на минуту не покидает щемящее чувство тревоги. Ощущение такое, будто глотнул лишку морозного воздуха и он застрял в груди. Мозг терзает мысль: “Неужели это начало большой войны?!.” Гоню ее от себя, стараюсь думать о работе, о доме, но она упрямо возвращается снова и снова.
Прилег, пытаюсь уснуть. Сон не идет. Помаявшись минут двадцать, поднимаюсь, ополаскиваю под умывальником горящее лицо и иду бродить по лодке.
Признаюсь, ожидал увидеть встревоженные, сумрачные лица. Ничего подобного! Лица как лица, словно ничего необычного не случилось. В верхнем реакторном отсеке два матроса из радиационного дозора разговаривают повышенными голосами. Оба в белом, на головах плексигласовые шлемы с забралами — ни дать ни взять водолазы или космонавты перед стартом. За прозрачными шлемами красные, сердитые лица. Решаю: “Обсуждают обстановку”. Голоса из-под шлемов доносятся точно издалека. Прислушиваюсь. Один говорит другому:
— Нет, нельзя так логарифмы брать! Это тебе не топором рубить, тут тонкость нужна.
Второй морщится:
— Чушь! Еще старик Эйнштейн говорил…
О чем говорил старик Эйнштейн, мне узнать не пришлось, ребята ушли. Шагаю и я дальше. Иду и размышляю: “Что это — поза? Безразличие?… Стоим на пороге таких событий, а они о логарифмах…”
Однако вскоре, кажется, начинаю кое-что понимать. Говорят: “Глаза — зеркало человеческой души”. Заглянул я в эти зеркала и вижу: все взволнованы не меньше моего, все переживают и с нетерпением ждут развязки событий, но они приучены держать свои чувства в кулаке. Такая уж их подводная служба — мужская, суровая, не терпящая бравады и суесловия.
В малой кают-компании подсаживаюсь к старшине рулевых Юре Бельковичу. Он недавно сменился с вахты. У Юры подвижное, с тонкими чертами лицо, острые умные глаза и черные, словно нарисованные углем, соболиные брови — любая красавица позавидует.
— Не спится? — спрашиваю.
— Сон никак не идет, — отвечает он с чуть заметным белорусским акцентом. — У нас в Минске говорят: “За дурной головой и ногам не покой”.
— Как на события смотришь? — интересуюсь. — Дьявольщина какая-то в мире творится!
Юра поднимает брови.
— А чего удивительного?… Прощупывают.
— А если это не просто игра нервов?
На лицо Бельковича наплывает тень. Он даже зажмуривает глаза на секунду, наверное увидав то страшное, что может случиться, если это не просто испытание нервов. Отвечает не сразу, но твердо и без колебания:
— Тогда будем драться! — и тут же переводит разговор на другое.
Я поднимаюсь и иду в центральный пост. По пути просовываю голову в приотворенную дверь поста наведения ракет — очень люблю тут бывать.
— Ученому мужу, салют! Входи — гостем будешь! — говорит на восточный манер, широко улыбаясь, Саша Сверчков, командир поста, и привычно поглаживает реденькую рыжую щетинку под носом, отращенную для солидности.
Бодро отвечаю:
— Гвардейцам-усачам привет! — и, не ожидая повторного приглашения, шагаю через высокий порог.
— Присаживайся, — приглашающе показывает Саша на свободный стул и поворачивается к операторам. Улыбка сходит с покрытых золотистым пушком щек, и лицо его сразу становится на несколько лет старше.
В небольшой рубке, тесно заставленной приборами, повисает тишина.
— Как рубка? — отрывисто спрашивает Сверчков.
