— Говорят, есть у них эрзацы такие, лепешки. Съел лепешку — и вроде борща наелся, цельный день воду пьешь, и только.
— Потому, наверно, и увозят наше зерно, что лепешек не хватило.
В толпе засмеялись.
— Глупости. Они наши яйки, и млеко, и сало, и курку с охотой жрут, чтоб им колом стало... Солдат — что? Для солдата пожрать — первое дело. Они нас погнали, они и сыты.
Жизнь уходила нынче от людей в виде мешков с мукой и зерном. Пыль в морозном безветрии стояла в воздухе. Эта хлебная пыль была в тысячу раз пыльнее и едче обыкновенной. От этой не отмоешься, она в сердце.
Федор Сазонович долго не мог уснуть, вставал, набрасывал пальто, выходил в сени и курил. На кровати стонала старуха. Бондарь, казалось, крепко спал.
Под утро, когда хозяин собирался на работу, постоялец рассказал ему о бессонной ночи. Тот ухмыльнулся. Оказывается, тоже не спал. Об одном думали.
Днем, как и обещал, зашел Симаков. Он вытащил из кармана широких штанов бутылку и, развернув замызганную тряпицу, выложил на стол пожелтевшее сало и две луковицы. Хитровато поглядел на Федора Сазоновича, когда тот, любопытствуя, повертел бутылку в руках.
— Буряк?
— Не. Настоящая сливянка, Федор Сазонович. Не побрезгуй.
— Сам гонишь или у людей берешь? Симаков замотал головой:
— Никогда не занимался. Достал у людей. Давай, хозяин, стаканчики.
Бондарь подал три граненых стакана, вынул из кухонного столика полбуханки черного хлеба. Симаков осторожно наполнил стаканы.
Самогон взбодрил всех. Симаков повеселел, не стесняясь, рассказывал о крутом нраве жены, которая, проведав о его тайных связях, не дает продыху, стережет, как в молодости, когда через избыток сил еще «скакал в гречку». Она, конечно, несознательная, мало в чем разбирается, но свое дело исполняет правильно, оберегает, как говорится, свое гнездо и более ничего знать не хочет. Теперь орел из того гнезда вылетел, будь уверен. Все удалось посмотреть, как просил Сазонович: охрана складов никудышная, часовые больше у печек греются, нежели мерзнут у объектов. Не верят, гады, что наши люди силу еще имеют и готовы мстить. Думают, запугали той петлей Харченко всех. Правда, по совести сказать, один таки чуть в штаны не напустил. Но то затруднение было временное, теперь он и сам пришел и кое-кого с собой привел. Есть ребята, хотят живого дела...
Федор Сазонович с ухмылкой слушал речи Симакова, хмель слегка кружил голову.
Вылетел, значит, орел из гнезда. Ай да Симаков! Удалось ему осмотреть и нащупать единомышленников. Старшина Каламбет с Подольщины, артиллерист, попал в окружение и подался в примаки к солдатке. Второй — саперный лейтенант, знакомый с подрывной техникой, сам минер и пиротехник — работает грузчиком. Им только сигнал подай...
Для осуществления задуманного понадобилось еще несколько дней. Федор Сазонович провел их в крайнем напряжении и даже страхе. Сон его был зыбок, спал он на спине, чтобы слышать, как говорится, в два уха, но зато сильно храпел, о чем не преминул сказать ему хозяин.
— Не в том, что взбуживаете храпом мою старуху, а в том, что можете при случае самого себя выдать с головой. Следите за сном.
Сам бондарь спал тихо и чутко. Накануне выхода он, как и было условлено, разбудил Федора Сазоновича около двух. Ребята топтались в горнице, и Федор Сазонович так и не рассмотрел тех, которые должны были пустить красного петуха. Разговаривали в темноте. Те двое будто бы ни черта не боялись и, казалось, шли, как на привычную мирную затею вроде праздничного фейерверка. Все у них было, как у хороших мастеровых, заранее припасено: и канистры с бензином у самого объекта, и бикфордов шнур, и ножи на случай.
— Ну, с богом, — сказал Федор Сазонович, поднимаясь с табуретки.
Симаков же, придержав его за рукав, негромко объявил, что ему, секретарю партии, лучше остаться дома. Или вовсе уходить отсюда — и без него пасха освятится.
— Глупости. Сам додумался или кто из них научил?
— Можно сказать, сам допер.
— Оно видно, между прочим, орел. Высоко, брат, летаешь, а мало на земле видишь. Значит, по-твоему, заварил Иванченко кашу, а сам в кусты? Пусть, мол, другие жизнью рискуют? Так понял тебя?
— Руководство... — несмело проговорил Симаков. — Тебя, как руководство, надо уберечь. Чтобы еще где-нибудь на таком деле пригодился...
— Что болтаешь, Симаков?
— Не я болтаю, не я! — Симаков обозлился. — Ты лучше с бондарем поговори.
Старик замялся. Но тут же рассказал: свояк его, что на железной дороге работает, имеет связь с одним слесарем-водопроводчиком. Слесарь тот будто бы носит задание от самого ЦК, из Москвы. Просил на квартиру человека поставить, назвал фамилию. Чем можно помочь и уберечь любым путем, поскольку нужен он для будущей работы.
Иванченко задумался. Он мысленно благодарил Сташенко, но тут же спрашивал себя: имеет ли право оставаться, посылая на смерть других? Для того чтобы руководить всем фронтом... В голове его десятки имей и явок. Попадись он гестаповцам — онемеет подполье. Пропадет связь...
Но как он посмотрит в глаза жене Симакова, если муж ее погибнет?
Вот еще... Разве о его драгоценной жизни печется Сташенко? О деле. Если для дела надо сберечь именно его, Иванченко, значит, надо. Прав бондарь...
А что скажет жена бондаря, если вдруг?..
Есть главная цель. Ей надо подчинять все на свете. Рисковать. Умирать...
А дышать, курить, есть, пить будет все же он, а не другие. Можно ли жить, зная, что уцелел такой ценой?
Целесообразная расстановка сил и забота о будущем подполья — главное. Сташенко мечтает о восстании. Может, для восстания и бережет его Сташенко?
Странно... На смену одним приходят другие, такие же способные и отважные. Не станет Иванченко — придет Бреус. Незаменимых нет...
— Пошли, хлопцы, — проговорил Федор Сазонович, как бы подытоживая внутреннюю борьбу. — Спасибо за заботы. Правда ваша во всем. Только на этот раз я иду с вами.
… Часовой грелся где-то в теплой хате, и подрывники без труда опорожнили канистры. Обошлось без ножей, чему все были рады. Побежали к лесу, чтобы на опушке расстаться.
Под ногами поскрипывал снег. Федор Сазонович скользил, придерживаясь за стволы деревьев. Вскоре краешек неба над лесом заалел, как если бы опорожнили вагранку с жидким чугуном. Федор Сазонович ускорил шаг — каждый шорох пугал его. Вот и дорога в город. Не та, которой добирался сюда, к складам, а другая, на Мамыкино, где нет ни складов, ни объектов, а есть сало и подсолнечное масло, картошка и мука. Туда часто ходили на менку павлопольцы, не внушая подозрений. За плечами его был мешок с бельишком — видно, наменять не удалось — а в руках суковатый посошок, который срезал в лесу.
Антонина стирала в прихожей. Странно, что жена в это утро стирает. Зеркало на стене отразило небритое лицо с воспаленными глазами. Федор Сазонович попытался пошутить, но не сумел.
Жена засуетилась, подала умыться и все ждала, когда начнет рассказывать, но тот только тяжело дышал, будто после бега. Умывшись, он сел на скрипучий стул, стащил сапоги, размотал портянки. Потом обнял жену, поцеловал ее набрякшие пальцы и лег. Он не слышал ни суеты Антонины, готовившей завтрак, ни разговоров соседки:
— Федор Сазонович пришел? Умаялся небось, спит, бедняга. Принес чего? А слышал», что нынче стряслось? Подожгли склады с зерном и мукой. Опять расстрелы пойдут. Минуй нас, господи, лихая година...
Работы было много: обувь у населения прохудилась. Солдаты тоже порой забегали в подвал, пропахший старыми кожами.
Двадцать молотков усердно колотили по подошвам, и никто не подозревал о беспокойной миссии нового, длинноносого, не очень разговорчивого сапожника.
Не подозревал ничего и Байдара, который помог соседу устроиться на службу в мастерскую городской управы.
— Значит, решил кончать с патентом? — спросил он Федора Сазоновича, когда тот, оправившись после ночной передряги, не без опаски вошел к нему в кабинет. — Не потянул? Видать, немецкий финотдел покрепче советского жмет... — Он затрясся от смеха. — Помогу, украинскому человеку всегда помогу. Только чтобы глупостей никаких, и с босяками не связывайся. Слышал про поджог? Это наши бывшие с тобой единопартийцы учинили без всякого сомнения. Ну ничего, там уже постреляли кое-кого. Значит, не потянул, брат? Это печально. Связи имеешь?
— Какие, господин Байдара?
— С партией, с партизанами.
— Да что вы? Сохрани господь...
Байдара сипло хохотал, удовлетворенный тем, что напугал собеседника.
— Статейку мою читал? — спросил он, успокоившись. — В нашей газете.
— Читал, господин Байдара. — Понял, что к чему?
— Понял, что имеете ненависть к Советской власти и скрывались в свое время от ЧК и НКВД, господин Байдара, что брат ваш расстрелян органами и вы теперь полностью открыли свою фамилию Байдара вместо Тищенко, которым назывались раньше.
