— Убедившись в том, что фюрер не согласится избрать своей последней ставкой «Альпийскую крепость», вы даже просили русскую актрису Ольгу Чехову убедить его оставить Берлин и перебраться в «Бергхоф», — не стал щадить Отто заместителя фюрера по партии.
Сам тот факт, что рейхсляйтер обратился к русской актрисе, любовнице фюрера, с просьбой уговорить главу государства сменить свою правительственно-командную ставку, оставив столицу и переехав далеко в горы, показался Скорцени кощунственным.
Это ж до какой стадии растерянности и нравственного падения следует дойти, чтобы такой важнейший государственный вопрос, по существу, судьбу страны, высшие ее руководители начали решать, используя в качестве посредников какую-то заблудшую актрису, любовницу, да к тому же из русских и наверняка подосланную или уже здесь, в рейхе, завербованную?!
— Она отказалась это делать, — сокрушенно покачал чуть ли не на грудь Скорцени склонной головой Борман, даже не понимая, как низко падает в глазах «самого страшного человека Европы». — Она, как и Ева, не стала уговаривать фюрера, чтобы он попытался спасти свою жизнь.
— По этому поводу вы обращались уже и к фрау Еве Браун? — не сумел, да и не захотел скрыть своего сарказма Скорцени.
Ева Браун, Ольга Чехова… Кого еще из любовниц привлекал Борман для того, чтобы решать: где, когда и каким образом Гитлер должен определяться со своей ставкой главнокомандующего и канцелярией фюрера?! Правда, при этом обер-диверсант рейха не исключал, что таким способом рейхсляйтер всего лишь зондировал почву: собирается фюрер перевозить свои чемоданы в «Бергхоф», или же можно занимать это «Орлиное гнездо» самому, пока не налетели остальные коршуны?
Впрочем, сути дела это не меняло. Скорцени прекрасно понимал, что вопрос о дальнейшей ставке фюрера, а значит, и штаб-квартире Верховного командования, следовало решать на каком-то государственного уровня совете высших должностных лиц, а не затевать дворцовые интриги с привлечением имперских наложниц.
— Я пытался использовать любые подходы к фюреру, — покаянно произнес Борман, грузной, неуверенной походкой возвращаясь к столу. Это была походка крестьянина, который, оставив плуг посреди поля, возвращается домой по свежей пахоте. — Мы теряем время, Скорцени. Мы его катастрофически теряем.
— Боюсь, что мы его уже окончательно потеряли, рейхсляйтер, — сказал обер-диверсант рейха и, вскинув руку в прощальном приветствии, оставил кабинет.
Генерал Штубер почему-то до последней минуты надеялся, что тот Арнольд Гредер, которого он «имел честь знать», давно сгинул где-то в гибельных водоворотах Восточного фронта; оказался в числе заговорщиков, казненных после 20 июля, или же попросту растворился в давних преданиях, как, в конечном итоге, растворяется всякое кошмарное видение.
Но вот Гредер появился — все такой же приземистый, немыслимо широкоплечий, с красновато-серым, цвета пережженного кирпича, лицом закоренелого гипертоника и короткими, по-монгольски кривыми ногами… Беззаботно наглый и целеустремленно-циничный. И стало ясно, что даже самые эфемерные призраки имеют обыкновение материализовываться и возвращаться.
— Когда меня назначали в этот регион, мне и в голову не приходило, что где-то в нем находится древняя обитель саксонского вольномыслия, именуемая «замком Штубербург»! — Барона всегда шокировала развязность его манеры общения, его феерическое многословие и полное пренебрежение к тому, как на его словесное невоздержание реагирует собеседник — независимо от его возраста, чина и статуса. — Кто бы мог предположить: тонут непотопляемые «Титаники», взрываются самые безопасные в мире дирижабли, рушатся доселе несокрушимые империи, и только символы аристократической саксонской гордыни по-прежнему высятся посреди руин рейха, совершенно безразличные к его судьбе!
— Ведете вы себя, полковник, как всегда, нагло, — без какого-либо раздражения комментировал его очередной «дикий монолог» генерал Карл фон Штубер. — И только потому, что в стенах замка вам предстоит встреча с моей гостьей, я великодушно прощаю вашу «пролетарскую», как любят выражаться по этому поводу германские коммунисты, простоту.
— Да, господин отставной генерал-майор, да, согласен! Эта мрачная история с гибелью дирижабля «Гинденбург» не придала нашему знакомству той почти венценосной изысканности, с которой вы привыкли встречать в залах замка своих высокородных гостей.
— Сегодня мы с вами не будем обсуждать нюансы гибели «Гинденбурга», — все еще довольно терпимо, но уже предельно сухо произнес барон.
— Странно, господин барон, странно. Расследование по этому делу то закрывали, то возобновляли; менялись версии, мнения и состав комиссии, но вы, именно вы, господин Штубер, всегда оставались ярым приверженцем того, что источником всех бед нашего «Гордого ангела» является падший ангел, именуемый Арнольдом Гредером. Но фюрер, мудрый фюрер!. Он, как всегда, не принял благого жертвоприношения недоброжелателей, а предпочел заглянуть в сущность явления…
— На то он и фюрер, — благоразумно пожал плечами барон.
О склонности Гредера к подобным «диким монологам» Штубера предупредили сразу же, как только он приступил к расследованию гибели дирижабля. Особенно развязными они стали после того, как фюрер лично вывел начальника службы безопасности «Гинденбурга» из-под секиры безжалостной фемиды. Но странно, что после первой волны невосприятия, к Штуберу пришло понимание того, что в случае с Гредером выражение «Вся жизнь — игра» в самом деле приобретает какой-то особый смысл, некое особое звучание и воплощение. Арнольд действительно всю свою жизнь играл, возможно, даже не подозревая, что играет, причем делает это великолепно, естественно, не впадая ни в излишнюю театральщину, ни в опошленную любительщину.
— Но позволю себе напомнить, господин генерал, при каких обстоятельствах это произошло. Однажды, в очередной раз выслушав доклад следственной комиссии, в которую входили и вы, фюрер сделал то же самое, что сделал бы на его месте я: он грохнул кулаком по столу и заорал: «Сейчас мне ясно только одно — что в катастрофе с дирижаблем мы опозорились в глазах не только наших потенциальных противников, Соединенных Штатов, но и в глазах всего мира! Если уж мы оказались в состоянии создать такой гигантский воздушный корабль, то надо было позаботиться о его охране!». И тогда Геринг, пытаясь отвести гнев от себя и своих подчиненных, заявил: «Но ведь охраной занималась СД, а расследованием занимается гестапо. Кстати, за его безопасность отвечал лично штурмбаннфюрер СС, он же сотрудник службы безопасности СС Арнольд Гредер». Ну а как отреагировал на это его обвинения фюрер, вам уже известно.
— Коль уж вы напомнили мне об этом расследовании, то могу заметить, что после такого проявления служебной халатности, допущенной вами в чине майора СС, у вас не должно было появиться никаких шансов стать полковником.
— Не поверите, генерал, но я только то и делаю, что брюзжу по поводу того, что засиделся в полковниках.
— Однако вершиной ваших мечтаний была должность командира дирижабля «Гинденбург». С того самого дня, когда вас как начальника службы безопасности ознакомили с фешенебельными каютами пассажирской гондолы, вы буквально заболели этой идеей. Мало того, у вас сложились откровенно натянутые, почти недружелюбные отношения с командиром дирижабля Марксом Пруссом, умершим затем от ожогов, полученных во время катастрофы «Гинденбурга». Причем натянутость появилась после того, как вы поняли, что сместить Прусса вам не удастся, поскольку это был человек Геринга.
— Мне понятно, к чему вы клоните, барон. Что у меня был мотив для того, чтобы в отношении дирижабля поступать по принципу: «Или мне, или никому!». Такой мотив у меня в самом деле появился, а вот дирижабль погиб, скорее всего, от возникшего на его борту электрического разряда. И достаточно об этом.
— Как хотите. Инициатором этих огненных воспоминаний были вы, Гредер.
— Но возникает нюанс: в сорок первом о гибели дирижабля мне напомнил некий оберштурмфюрер Вилли фон Штубер, который оказался вашим сыном. И было это уже в России, на берегах Днестра, где уже я сам вел расследование по поводу того, почему, проходя территории врага, наши войска оставляют после себя целые полчища окруженцев, дезертиров и партизан.
— Знаю, полковник, уже знаю..
Со временем барон лишь основательнее убеждался, что, предаваясь своим «диким монологам», Гредер способен был, талантливо, почти изысканно импровизируя, воплощаться в образе кого угодно: безжалостного садиста, непобедимого полководца, кровавого диктатора или избалованного философа-аристократа… Кто-то мог улавливать в этих его экзальтациях легкое пародирование дуче Муссолини; кто-то с ужасом обнаруживал в его выходках отзвуки программный речей фюрера, но при этом мало кто решался комментировать, а тем более — осуждать поведение этого человека.
