— Гопкомпания, не журись!
Потом трое (Нил остался) подошли. Попросили прикурить. Яков отворачивал глаза. Попадык резко поворачивается и уходит.
И хотя другим не советовал «разводить лирику» — сам не выдержал. В воскресенье Нил пришел к Л. за патефоном. Я вышел навстречу. Говорил резко. В конце: «Конечно, ты можешь пойти и донести в управу». Стоял он бледный. Молчал. Только:
— А откуда вы знаете, что я думаю, собираюсь делать?
Они вообще уже ищут оправдания. Кутят с надрывом. Попадык, когда ему тетка сказала: «Смотри, если пойдешь в атаку да дядьку встретишь — не убивай», — заплакал. Потом:
— А почем вы знаете. Может, я иду только чтоб оружие взять...
Яков упрашивал отца:
— Тато, вырви меня как-нибудь.
Старик потопал в район к старшине. Понятно, получил ответ, что ничего нельзя сделать.
Передают, будто записываться они поехали после крепкой пьянки. По дороге пили тоже. Кто ж из них был организатором, подпаивал остальных?
Иные комментируют:
— Хлопцы себя спасают.
— Они думали, что их год заберут, а они еще тут будут пьянствовать. А там выскочат как-либо. Немцев хотели перехитрить.
В связи с этим в селе возрос интерес к добровольству. Передают, что первые в Кировограде грузят камень, что некоторых из соседних районов направили сразу на фронт.
У одного парня кутил брат-доброволец. По ночам стрелял. Уходя, прощался выстрелами. Требовал водки:
— Неси горилку. Я, брат, сегодня живу!
Видел его мальчишеское лицо. И в жару — полная форма, до подсумки включительно.
Он пьяно хвастал:
— Сейчас не немцы — добровольцы фронт удерживают. Красные, як попадешься, враз убивают.
До черта идиотов и сволочей на свете! До черта.
Мы всегда обращались к разуму человека. Мы считали его слишком умным «Ecce Homo»{19}. Немцы обращаются к его звериным, шкурным, желудочным инстинктам.
* * *
Из уманских рассказов.
В Софиевке живет недавно приехавший генерал. Старик назначен специально по борьбе с «бандитизмом»{20}. Спит целые дни и дует уманское вино. Обслуживают пять уманок и плюс денщик. При генерале с полсотни всяких офицеров, ни черта не делают, но буквально голодают. Женщины, что обслуживают, приносят из дома картофель для себя. Офицеры воруют или выпрашивают. Варят в парке. Ругаются, что на фронте было куда лучше. Хоть кормили.
Люди хотят мира. А так как фактов, говорящих, что он скоро будет, нет, они их выдумывают. Уже с месяц болтают, о каком-то не то съезде, не то конференции «всех стран». Сначала говорили, что таковая — в Латвии, теперь — в Турции. Мужики даже точно определили условия:
— Все станут по своим местам, как до войны было.
— А коли ниметчина не схоче?
— Ну як не схоче? Толи они скажуть: ми вси на тебе пидемо...
Иранец говорил: мол, в Анкаре уже три заседания было, германец требует Голландию, Бельгию, Данию и Украину по Днепр, а союзники — чтоб все государства восстановить...
Быт.
Фросинья Сухина — крепкая краснолицая женщина. Ей за тридцать. Пятилетний сын — «незаконнорожденный». Потому ее прозвали Зозулька — Кукушка. Родители ее умерли давно. Братья разбрелись. Бедовала все время. Маленькая хатка стоит на глинистом горбу, где даже картошка с трудом родит.
В прошлом году она приняла пленного — Николая из Архангельска. Он высокий, желтый. Ревматик. По рассказам, закончил мехтехникум. Был механиком автотракторной мастерской. Теперь делает зажигалки. Для корпуса использует трубки от самолета, что сел в начале войны возле Городницы. По алюминию выполняет концом ножа рисунки — цветы, коня с седлом, курящего с трубкой и свои инициалы.
Она — потому ли, что сама знает беду, потому ли, что наконец-то нашла мужа, и значительно моложе себя, — относится к парню с нежностью.
Ему поручили стеречь кур — она с сыном приносит обед.
— Два дня не обедали вместе. Скучила.
Смотрит на него:
— У тебя опять нос заложило. Ноги сегодня погрей.
Вспоминая, как бригадир Слободяник плакал, провожая сына.
— Так ему и надо! Кричал на Колю: «Я тебя туда загоню, что и не увидишь!» Что он ему винен? Хотя пожалел бы. И так человек от дома далеко, а он хочет еще дальше.
Он матерится.
Она:
— Ты б не ругался. Ты ж культурный.
— Научишься у вас, украинцев, культуре, мать вашу...
Бригадир ее дразнит:
— Франя, почему так? Не было у тебя чоловика — дытына была. Е чоловик — дытыны нема.
— Только теперь, в войну, до дытыны.
— Певно, не любишь его.
— А хиба для цего любить треба. Переспать — и все.
Зозулька — она понятнее мне и ближе всех этих хозяйственных мужиков и баб.
Все наши «добровольцы», за исключением первых двух, дома. Нил и Яков пришли через день после того, как гремела у нас по хатам музыка по приказу барона. Говорили: Нил, мол, забракован по годам (он с 1926-го), Яков — по болезни. Встретил Нила.
— Ну, вот и хорошо. (Больше сказать тотчас было нельзя).
— Еще как хорошо!
Чувствовалось, у них отлег камень от сердца. Встретив меня, здоровались весело, размашисто. Их окружили, утешали. Не было и признака того, что чувствовалось перед поступлением, когда «добровольцы» проходили, опустив глаза или ухарски насвистывая.
Передают, что Яшка приходил к доктору Аснарову за день до комиссии с письмом от девушки-аптекаря из нашего села, требовал кофеин. Еще чего-то в больших дозах. Пьяный. Грубый. Он здоров вполне. Брак искусственный, конечно.
Два их компаньона — Борис Попадык и Федор Слободяник, — как говорили, приняты. Немного погодя явились и они.
— Освободили нас в Кировограде. Комиссия медицинская.
Люди:
— Спитайте их, вони не знают, де Кировоград.
— Они думали — всех отправят, а они тут с год будут винтовками щеголять. Как увидели, что к фронту — тикати.
Другие качали головами: пострадать могут хлопцы. Но они стали ходить на работу. Никто не трогал.
Посмеивались иные:
— И правда добровольцы. Хочу — пойду, хочу — утеку.
Из Колодистого пришли слухи: они с неделю жили там у одного родича.
В подтверждение правильности удирания этих парней, которые надеялись приспособиться, пришло письмо от старшего брата Яшки, несколькими неделями раньше ушедшего в немецкую армию. Переслал из Кировограда с одним мужичком из соседнего села.
— Крути, Яшка, как можешь, и не попадайся. Бо я попался. И всем своим и моим товарищам передай. Я ж певно пропав!
Немцы бессильны добиться осуществления собственных строжайших и важнейших приказов. Пример тому — пресловутая мобилизация 25 — 29 годов. Восемь дней назад в воскресенье в Колодистом объявили, чтоб молодежь этих лет явилась в управу. Там были показаны списки подлежащих явке на вторник на пять часов утра. Читавший должен был расписаться.
Порядочно не расписалось. Полицаи бегали за ними. Те предусмотрительно отсутствовали. Тогда ставили «н» — нема.
В семье одного приятеля представителя администрации отсутствовал сын. Староста к нему.
— Если не явится — хату спалю.
Вечером прибежали за мной. «Леня пришел!» (Л. Иванов — учитель из Колодистого).
Встретились у реки. Он, волнуясь, рассказал: Валю Игловую (учительницу, не то приятельницу, не то возлюбленную) тоже записали. Плачет. Припадки. Условились о мерах.
На другой день были с ней у Аснарова. Его не было. Уже началась комиссия. Девять сел в первый день. Уехал с шести утра. Жена рассказывала: эту ночь почти не спали, двери не закрывались, — люди шли, просили выручить. Одни плакали. Другие предлагали сало, муку, поросят... Третьи почти скандалили.
Условились: на комиссии назовет мое имя{21}.
Позже снова был Иванов.
— Валя плачет. Говорит: «Чувствую, что ничего не выйдет. Все равно пойду».
Снабдились чаем. Пошли.
Девушка сидела закутавшись. «Ничего мне не поможет ». Она куталась зябко в платок, хотя было жарко. Бледная.
Наконец, придумываем способ вызвать опухоль аппендицитного рубца: пчелы. Сестренка бежит к ближнему пчельнику, ловит пчел в спичечную коробку. Выбираем момент.
Валя смущается.
— Ну как же вы будете делать?
— Откройте мне только рубец. Больше ничего не надо.
— Хорошо. Я буду думать, что вы доктор.
Садится, обнажая маленький кусочек живота с ниткой шрама. Беру пчелу. Жало входит точно в рубец. Она морщится. Несколько погодя ощупывает и радостно:
— Напухает. Ей богу.
Настроение лучше.
Подруга — моложе ее. Навеселе. Сидит, уронив голову. То смеется, то плачет.
— Журилась, журилась, выпила стакан горилки. Теперь легче. Завтра как пойду, обязательно горилки выпью. Смелости будет больше, щоб тикать. Ой, тесто у меня убежит. (Она живет одна, родителей нет). А ну его к черту.
