— Ох, Кузьма Дмитриевич! Ведь это до рождества Христова было! Не припомню я ничего.
— А ты припомни, поднатужься и припомни, раз тебе велят!
— Слушаюсь! — усмехнулся Смолин и, выудив кисет, осведомился: — Разрешите курить?
— Ну тебя к чомору! — закипятился старик. — Рассказывай поскорей!
— Есть рассказывать, — задымил трубкой старшина.
Он старался держать себя спокойно, но Морозов видел: волнуется.
— Жил-был на Южном Урале, в деревне Сказ, Кузьма Дмитриевич, маленький неприметный мальчишка. Он же — Великий Брат Шурка Смолин. И еще четыре Брата. А первый среди них был мудрый Брат Саркабама, Вождь Великого Племени, объединенного дружбой и тайной. И было слово вождя законом для всех, ибо был он мудр, Саркабама. А еще жили в его сердце терпение и верная, а не показная любовь к людям.
Не перебивайте, Кузьма Дмитриевич! Он умел, этот человек, играя с детьми, глядеть далеко вперед и учить их тому, что могла потребовать жизнь.
Но, к горю Братьев, как-то получил он бумагу и уехал из Сказа в город. А скоро, вслед за ним, отправился в Челябинск и мальчишка. Его увезли туда отец и мать, желавшие, чтобы сын изучил все науки и стал знаменитым. Родители пристроили мальца к школе, поселили у дальних родственников и вернулись в село.
Потом пошла черная полоса. Умер отец, ненадолго его пережила мама, и парень решил возвратиться в Сказ, к братьям, к своей земле.
Его не пустил родич, токарь с Тракторного. И мальчишка тоже стал токарем на том же заводе, и братья изредка навещали его, еще реже посылали фанерные ящички с едой, ибо шли по нашей земле — вы помните! — суровые тридцатые годы.
— Отчего ж ко мне не пришел, Саня?
— Не знаю. Может, робел, а может, и желание — жить своим умом и своим заработком.
— Ну и дурак! Право слово, дубина!
— Вероятно. Но так было, и о том речь… Как-то после получки я пошел в кино. Это была, кажется, первая наша звуковая картина — «Путевка в жизнь», — я смотрел ее с наслаждением, и все-таки успел заметить соседку, не заметить которую было, ей-богу, нельзя. Я не хочу громоздить друг на друга эпитеты в превосходной степени, но поверьте мне, дорогой Саркабама, девчонка заслуживала любви!
Я напросился ей в провожатые и чувствовал себя весьма неуютно, вышагивая рядом с девушкой, одетой просто, но со вкусом. На мне же болтался пиджак с чужого плеча, и заплатки на моих сапогах не мог затереть никакой гуталин.
Ольга была дочерью врача, работала в уголовном розыске у Крестова и училась в заочном юридическом институте.
Она сказала мне, что сапоги — ерунда, и пиджак — ерунда, что голова значительно важнее, и что человек с хорошей головой всегда может рассчитывать на хорошие сапоги.
Я встречался с ней довольно часто и, в конце концов, привык к таким словам, как идентификация, словесный портрет, папиллярные узоры.
Однажды она притащила меня к Крестову и сообщила своему начальнику, что перед ним, возможно, стоит великий будущий сыщик, только его надо немного подучить.
Крестов усмехнулся, но на работу все же взял.
Через неделю Ольга вынудила меня отправить заявление в ее институт и сама взялась подготовить абитуриента к вступительным экзаменам. Я поступал так, как она велела, из чего нетрудно сделать вывод, что перед вами безвольное существо, мой дорогой Саркабама.
На меня стоило посмотреть в те дни, Кузьма Дмитриевич. Днем я сочинял протоколы о пьянстве, водил карманников на допросы, а вечерами пытался усвоить криминалистику и грамматику, тригонометрию и судебную психиатрию.
Двадцать часов труда и четыре — мертвого сна. Такое мотовство может позволить себе только молодость. Двадцать и четыре, без всяких вариаций. Дайте-ка сюда вашу руку, Вождь Великого Племени… Так, очень хорошо… Ваш папиллярный след принадлежит к группе завитковых узоров с тремя — очень редкий случай — дельтами, а направление ваших бровей косонаружное, а… Но, может, довольно криминалистики?
— Довольно, довольно… Продолжай, Саня, повесть о Ромео и Джульетте.
— У нашей повести, надеюсь, будет лучший конец.
— Да, прости меня, конечно… Итак, что же было потом?
— Потом? То же, что и у моего поколения. Наступил день, когда герою повести выдали диплом. Он был в прекрасном расположении духа: в юности настроение человека, кажется, обратно пропорционально его упитанности. По ночам мне снился шалаш в горах, ящерка у его входа, которую я расколдую, и она станет моей женой.
Однако военкомату не было дела до снов. Он всунул жениха в теплушку и послал его на берег океана изучать оружие и строевой шаг. Потом гремела война на Карельском перешейке, и младший комвзвода Смолин, было тогда такое звание, отправился на фронт. Впрочем, война кончилась раньше, чем ваш ученик, Кузьма Дмитриевич, добрался до Ленинграда. И снова был мир, и были марши, азимуты, ночные стрельбы.
И наконец на Южный Урал полетела телеграмма с восклицательными знаками. Жених возвращался восвояси.
Я взял билет на 23 июня 1941 года, а двадцать второго, в воскресение, началась Великая война.
— Понимаю тебя, Саня.
— Что сказать о ее первых днях? Я отступал с армией в пыли, пожарищах и крови. Эвакуировал Ригу, сдавал Псков, бежал под бомбами по новгородскому мосту через Волхов и, наконец, лег в старорусских болотах, чтобы задержать немцев или умереть с честью.
Войска Северо-Запада остановили врага на Ловати и стали выматывать из него жилы. Ему навек запомнятся огонь, злоба и ярость этих дней.
Ничего не хочу скрывать. Я многое повидал за те, первые, дни, и у меня сильно болело сердце. Я не понимал отступления, не был готов к нему, и все, кто были рядом, тоже не понимали, что происходит.
Но жизнь учит людей, если они не круглые дураки. Мы увидели немецкую лавину и достаточно быстро разобрались: страшная сила. Но надо ломать врага и сломать его, если даже для этого придется вылезти из собственной шкуры.
А как сломать? Мужество, честность, терпение, трудолюбие? Да, конечно. Но только этого — мало. Необходим всеобщий героизм, самоотверженность всех, чтобы сокрушить хребет бешеной фашистской гиене. И наша армия уже знает это.
Смолин помолчал.
— Кто ведает, суждено ли мне вернуться с войны. Но Россия, Советская Россия уцелеет. В это я твердо верю.
— Да, Саша. Что бы ни случилось.
Старик раскурил погасшую папиросу.
— Наверное, еще будут неудачи, У немцев опыт. У них весь военный и экономический потенциал Западной Европы. Европы, которую они подмяли под себя. И наглость войск, которые пока только побеждали.
Но у нас есть то, чего нет и не может быть у них. Знамя Ленина, великая и целиком сражающаяся партия. Единство народа. И немцы не выдержат наших ударов. Вот ты увидишь.
Он снова чиркнул спичкой.
— Ты заметил на эшелоне лозунг — «С Новым победным годом!» Это не попытка прогноза, это — желание, Саша. Война будет долгая, это уже ясно, и погибнут не сто, не тысяча и, может, не миллион человек. И прежде всего — коммунисты, они не умеют за чужой спиной воевать. Но Родину мы спасем, и Советскую власть — тоже.
Отпили по глотку вина, помолчали.
— За что ордена? — то? — внезапно спросил старик, бросив взгляд на грудь Смолина. — «Красные Знамена» за что и две «За отвагу» — за что?
Старшина пожал плечами.
— Мне удалось совладеть с собой, Кузьма Дмитриевич. За это.
— Как? — не понял старик, но тут же согласно качнул головой. — Понимаю тебя.
— Мы шли на восток, и выла над нами сатаной авиация немцев, и горели хлеба, и дети умирали на глазах матерей, и слезы разъедали лица солдат… И все-таки… Есть тут, на Северо-Западе, небольшой городок Сольцы, и я запомню его, ибо именно там полки нашей армии обернулись к противнику, и от танковых и моторизованных дивизий врага полетели клочья. Да, да, хваленые, самодовольные, прущие без оглядки вперед немцы бросились наутек. Это был один из первых красных контрударов на Великой войне.
Больше других досадил врагу, кажется, полк капитана Краснова. Его звали Анатолий Андреевич. Ничего в нем сверхъестественного — обычное русское лицо, чуть жестковатое, овсяные мужицкие усы. Его бойцы носили затрепанную, просоленную форму, многие были перевязаны и обожжены, но в их глазах горело торжество победы, пока — только частной победы, которая, вместе с другими — настанет срок! — приведет нас в Берлин.
Потом, в сентябре, мы всем фронтом остановили врага здесь, на подступах к Валдайской возвышенности, не пропустили его на Бологое, к Октябрьской железной дороге, перекрыв путь на Ленинград. И вот тогда я заметил: враг боится нас. Немцы почти не проникали в наши тылы, а мы шарили у них за спиной и рвали гранатами их штабы. Выреза?ли ножами их гарнизоны и пускали под откос их поезда… Вероятно, и я кое-чему научился, Кузьма Дмитриевич. Однако война — это школа каждый день и труд каждый день, и тот, кто не умеет учиться и вытягивать из себя жилы, проиграет ее.
