«О чем я? — удивился своим мыслям Егошии. — Какое сейчас это имеет значение? Лихач, поломанная дужка, парткомиссия – откуда все это нахлынуло?.. Зачем?..»
Но «Т», посадочный знак, доставленный в заволжскую степь и расстилавшийся в ногах Михаила Николаевича, был толикой прошлого, проросшей в бурой, сухой степи, прошлого, от которого в горький час ему уйти невозможно. Да и нужно ли? Красвоенлеты, пилоты-старшины, поднявшиеся до комбригов и генералов, проходили этот пост. Все, кто поверил мечте, небу в алмазах, готов был служить ей верой и правдой. Егошин – в числе принявших эстафету. Однажды рядом с ним, на шаг впереди, возвышался в поле возле «Т» генерал Хрюкин, глава московской инспекции. В ярко-синем комбинезоне, перехваченном командирским ремнем со звездой, в генеральской фуражке, оттенявшей свежесть молодого лица, Хрюкин был един в двух лицах: и глава инспекции, и судья. Инспектор – по должности, судья – по своему почину: положив на стартовое полотнище портсигар литого серебра, память Мадрида, Хрюкин объявил состязание летчиков на лучшую посадку и выступал как арбитр. Победит тот, кто коснется земли, ни на сантиметр не отклонившись от границ посадочного знака. Портсигар, тускло мерцавший, объединяя, сплачивал всех летавших, разница состояла в том, что Хрюкин завоевал право учреждать свой приз, уделом остальных было его оспаривать. Генерал посматривал на Егошина с выражением: что, командир, выспорят твои орлы мое серебро?.. Егошин, не удержавшись, сам попытал счастья, да метров на пять промахнулся. «За такую посадку, — сказал ему Хрюкин, — надо бы с тебя получить портсигар…» Лучший результат, по мнению компетентного судьи, показал лейтенант Алексей Горов. Глядя на рослого, длинноногого лейтенанта, Хрюкин поинтересовался, не кубанец ли Горов, не земляк ли генерала… «Волжанин, — ответил летчик. — Из-под Саратова». — «А произношение чистое, — отметил Хрюкин. — Без „оканья“. — „Меня с детдомом увезли в Сибирь…“ Хрюкин поощрил лейтенанта устно, пожал руку – генеральская награда никому не досталась, уплыла в Москву. В последний раз Егошин видел, как Хрюкин разыгрывал свое серебро на осенних учениях сорокового года. Лейтенанта Горова командир отметил сам, выдвинув его на должность командира звена…
Самозванка-регулировщица, ловко семафорившая в пользу «ЯКов», отвлекла Егошина. Задержавшись между «Т» и концом посадочной, она, видимо, решила, куда податься, где встать, чтобы ее не турнули…
«Не мудри, везде достану…»
Затея генерала Хрюкина с портсигаром была близка и памятна Михаилу Николаевичу потому, что время самого курсанта Егошина видело первое достоинство пилота в умении произвести посадку. Ритмичную, по строго выверенному профилю, с таким плавным подводом машины, чтобы молнией сверкнул просвет между колесами и землей в тридцать – не более! — сантиметров. Понятие «летчик», разумеется, шире, полнее этого навыка, но после выхода человека в пятый океан стало ясно, что благополучное возвращение на землю следует ценить выше прочих достоинств пилота. «Сколько взлетов вам, столько и посадок». И сам Егошин, схватив однажды нехитрое искусство приземления, раскрепостил себя от ига мифов, которыми окружена посадка, сам уверовал в изречение и другим его внушал: «Есть профиль – летчик в кабине, нет профиля – сундук».
ЗАПовский конвейер, в темпе военного времени переоснащавший парк ВВС и готовивший летчиков для фронта, в лице сержанта Гранищева поставил ему «сундука»…
Сигналыцица-доброходка, приняв решение, направилась в дальний конец полосы.
— Ко мне! — скомандовал ей Егошин. — Ко мне! — прокричал он, энергичным взмахом рук показывая, что все команды на аэродроме выполняются бегом.
Она направилась к нему трусцой.
— Сержант Бахарева! — Лена взяла под козырек.
— Комендант аэродрома против самозваных действий предупреждал?
— Я не самозванка…
Какое это самозванство, если она, единственная в наземном эшелоне летчица, знающая толк в стартовой службе, подъезжая на полуторке к МТФ, еще издалека увидела, что посадочные знаки выкладываются безграмотно? А «ЯКи» с минуты на минуту начнут садиться? Она спрыгнула на ходу и стала все перекраивать.
— Не самозванка я, товарищ майор, — повторила Лена, приведя для примера, какую околесицу нес комендант, представитель племени колхозных счетоводов: «Не швыряй полотнище! — кричал он. — Полотнищ больше ни одного, „юнкерсы“ все измочалили, эти из-за Волги привезены, а ты их как дерюгу по земле волочишь!»
— Вас комендант отсюда выставил – вы опять здесь!
— Спасибо лучше бы сказал комендант: старт выложил поперек ветра!
И добавила, пояснила, что это она развернула, расстелила знаки согласно правилам НПП,[7] а потом выбрала местечко незаметней, чтобы сигналить, куда истребителям рулить. На чужой, незнакомой площадке летчик, стесненный обзором, ориентируется хуже, чем в воздухе…
«Чем я виновата?» — всем своим видом спрашивала Лена, жаждавшая безотложных действий, как, впрочем, и сам Михаил Николаевич, вдруг оказавшийся в странной тишине и покое левобережья. Но были еще и свои особые причины, побуждавшие Лену хозяйничать на полосе.
— Или летчики должны садиться поперек ветра? С боковиком? — продолжала она, думая о старшем лейтенанте Баранове, после госпиталя вновь занявшем место в кабине «ЯКа». — Ведь они с задания, товарищ майор. Ветерок меняется, крепчает, могут не учесть – и пожалуйста, предпосылка для поломки, для аварии… — Лично встретить благополучно севший самолет Баранова, может быть, сопроводить его до капонира – вот в чем состояло тайное желание Лены.
«Ишачок», «ишачок», прикрой хвостик!..» — вспомнил Егошин девичий голосок в эфире.
— С КП передали, товарищ майор, группа «ЯКов» на подходе…
— Группе «ЯКов» мы не помеша… — отозвался и не кончил фразы Егошин: сержант Гранищев, домовито прогудев над фермой, приготовился сесть.
Лена за свой короткий авиационный век уже успела немало повидать диковинного на посадочной полосе, арене славы летчика и его оглушительных крахов. Коленца, какие выбрасывали здесь новички и учлеты, поражали разнообразием, не давала скучать и фронтовая молодежь: в час высшего драматизма природа полосы оставалась неизменной. Гранищев, к примеру, осуществлял приготовление к посадке странным, пугающим образом: он наклонял нос самолета к земле так круто, целил в землю под таким углом, что впору было подумать, не сдурел ли он, не решился ли несчастный покончить счеты с жизнью. Затем его пышущий жаром «ИЛ», переломив опасный угол, прянул к земле плашмя, взметнув опахалом широких крыльев вместе с колючкой и пылью развернутую брезентовую штуку посадочного знака, — Лена едва успела отскочить в сторону.
— Еще заход! — зло показал летчику рукой Егошин, поднимаясь и отряхиваясь.
— Постращать захотелось, — сказала Лена, как говаривал начлет Старче, когда на посадочной полосе аэроклуба начинался очередной номер авиационного циркового представления. — Молодые люди любят постращать…
В ЗАПе, просматривая личное дело сержанта, Егошин прочел свежую запись: «Перспективы в истребительной авиации не имеет…» «А в штурмовой?» — спросил Егошин инструктора, автора формулировки. «Летчик строя, — пожал плечами инструктор. — Куда все, туда и он. Сам ориентироваться не может. Третьего дня, пожалуйста, пропер от дома за семьдесят верст… Так и умахал!» — «Один?» — «Со мной, я в задней кабине сидел…» — «Вы что, уснули?» — «Дал ему волю, хотел проверить, на что способен?» — «И семьдесят верст хлопали ушами?» Странные объяснения.
За три дня Гранищев оседлал «ИЛ-2», вылетел с полком под Харьков…
А теперь этот горе-истребитель бесчинствовал. Вел себя на посадочной разнузданно. Второй его заход, не менее удручающий, на первый, однако, не походил.
— Сержантская посадка! — клокотал Егошин, повелевая Гранищеву конвейерный взлет.
— Почему сержантская, товарищ майор? — возразила Лена, задетая за живое. — Не все сержанты так…
— Сержантская посадка, — не желал объясняться с нею майор, вкладывая в сакраментальные слова не уничижительный смысл, как слышалось Лене, а горестное сочувствие юнцам, призванным в РККА «по тревоге», вызванной срочным формированием ста полков, и не сумевшим вместе с сержантскими треугольниками получить добротной подготовки в пилотаже.
— По танкам ударил! Экипаж потерял!.. Профиль не держит! — отрывисто, бессвязно восклицал Егошин, и Лена понимала: нашла коса на камень.
При очередном заходе «ИЛ» сержанта взмыл по-галочьи – распластав крылья, покачиваясь, заваливаясь на бок. «Еще!» — погнал его в небо майор, зная, что опасность прямого удара о землю в последний момент самим же сержантом будет снята, что он выхватит и плавно приземлит самолет (и Лена видела это). Сноровка, хватка угадывались в Гранищеве, глаз и самообладание… Но профиль посадки!.. Свет такого не видывал.
