"Неужли ж так отказаться? — терзался Пономарев, инстинктивно сжимая в руках ружье и жадным взглядом следя за проезжающими мимо него всадниками. — Ведь такого случая за несколько лет другого не навернется… Мать Пречистая Богородица, святые угодники, как же быть-то? Положим, одного из ружья ссажу, а другого можно и с кинжалом, а как промахнусь или осечка выйдет, или удастся которому-либо из них ускакать, тогда мы пропали. Опомниться не успеешь, как он целую орду наведет… Кабы один я был, я бы ни на что не посмотрел, попытал бы счастья, а боязно товарищей под нож подвести, к тому же офицер с нами… Нет уж, что делать, пущай едут гололобые, такое уж их счастье, значит… А главное, кони, у нас ни у одного таких нет. Даже Гнедко Дорошенко и тот супротив белого не выстоит…"
И вдруг, не удержавшись, Пономарев быстро вскинул ружье, прицелился; еще один миг, зловеще грянул бы выстрел, нарушив торжественное безмолвие ночи, и одному из всадников наверно бы несдобровать; но в ту минуту, когда палец казака уже осторожно нащупывал спуск курка, в нескольких шагах от него, где-то сбоку послышалось унылое монотонное пение. Пономарев быстро отдернул пальцы и замер. Пение приближалось, и вскоре из-за скалы, из-за которой только что появились всадники, вышли три человека пеших татар в бурках, с накинутыми на папахи башлыками, с болтающимися за спиной в косматых чехлах ружьями. Неслышно ступая легкими кожаными чувяками, все трое быстро продвигались вперед, следуя, очевидно, за всадниками и составляя с ними одну шайку.
— Иль-Алла-иль-Алла Магомет-Рассул-Алла, — вполголоса тянул один из них уныло монотонную ноту, и когда он замолкал, чтобы перевести дух, его напев подхватывал другой, за ним третий, и так далее, все в одном и том же тоне.
"Ишь, воют, ровно волки", — подумал Пономарев.
Действительно, это пение очень напоминало волчий вой, когда старые хищники, собравшись в кружок и вздернув морды кверху, начинают выть на луну, сначала поодиночке, потом все вместе, без перерыва и передышки.
Когда всадники, а за ними пешие татары скрылись из виду, Пономарев облегченно перевел дух.
"Ах, подстрели вас нечистая сила, вот чуть было не влопался… немного-немного не выстрелил, тогда всем бы нам яман был. Вот оно как иногда бывает, не сообразишь всего… больно уж у меня сердце распалилось, на лошадей-то ихних глядючи. Добрые кони, провалиться мне на этом месте, ежели вру. Офицерам ежели продать, рублев по двести дали бы, а за белого и того, пожалуй, больше. Вот что называется незадача. Пойду Шамшина побужу, пущай караулит, а я с горя сосну маленько. Подумать только, совсем в руках было, а взять нельзя. Тьфу ты, анафемство!"
Пономарев плюнул, энергично выругался и побрел в пещеру будить товарища себе на смену.
XI
Чуть рассвело, казаки поднялись и не мешкая отправились в путь. Пономарев уже успел рассказать им о своем ночном приключении. Все от души ему посочувствовали.
— И как ты, Пономарев, удержаться мог, чтобы не выстрелить! — изумлялся веселый Шамшин. — Я, кажись, ни за что бы не выдержал, потому я до лошадей, не дай Бог, какой охотник! Ежели увижу где хорошего коня, у меня душа мрет, а у самого так руки и чешутся украсть его.
— Да, удержаться трудно было, — согласился Панфилов, — а все же хорошо сделал Пономарев, что не стрельнул. Не остуди он вовремя своего сердца, нас бы, пожалуй, и на свете бы теперь не было.
— Да, уж это не иначе, что так, — подтвердил Дорошенко.
Слушал эти разговоры, Спиридов невольно почувствовал что-то похожее на легкий холодок, пробежавший по его телу при мысли, на каком тонком волоске висела эту ночь его жизнь и жизнь прочих четырех казаков.
"Славный народ, — размышлял он, поглядывая на казаков, — а все же разбойники, от черкес недалеко ушли, ради добычи готовы обо всем забыть и тридцать раз и свою и чужую голову под нож подставить".
Несколько часов молча ехали казаки. Впереди, по обыкновению, с вынутым из чехла ружьем осторожно подвигался Дорошенко, за ним Панфилов, далее Спиридов. С Петром Андреевичем торопатил всегда весело ухмыляющийся Шамшин.
Угрюмый Пономарев замыкал шествие, то и дело останавливаясь и зорко оглядываясь назад.
Солнце близилось к полдню. Вдруг Спиридов увидел, как Дорошенко быстро поднял руку, сделал знак остановиться, а сам, лихо пригнувшись к луке, стремительно бросился вперед и мгновенно скрылся за бугром.
Все разом остановились и в тревожном нетерпении стали ожидать, что будет дальше.
Прошло несколько томительных минут, раньше чем Дорошенко снова появился на тропинке. Он ехал шагом, вытирая окровавленный клинок шашки об гриву запотевшего коня. Лицо его было угрюмо и брови мрачно насуплены.
— Дорошенко, что там случилось? — спросил Спиридов, подъезжая к старику. — Откуда у тебя кровь, или ты убил кого-нибудь?
— Нельзя было иначе, хоть и не хотелось рук марать… А как быть… Не прикончи я их, они бы сполох подняли… Самим бы головы не унести… Видно, судьба у них такая.
— Да чья судьба-то, кого это ты уколошматил, расскажи толком? — с досадой возвысил голос Спиридов. — Вот не ожидал, что ты такой сердцем нежный, совсем размяк, старина.
Дорошенко сердито шевельнул бровями, хотел что-то возразить, но удержался и спокойным тоном произнес:
— Эх, ваше благородие, не хитро и размякнуть. У всякого на моем месте рука бы дрогнула. Много я на своем веку всякой гололобой нечисти порубил, а детей да древних стариков — в первый раз в жизни. И нанесла их нелегкая, на их же беду. Ехал это я впереди, поднялся на кручу: гляжу, а прямо передо мной на камне двое сидят. Старик старый-престарый, годов, должно быть, сотня будет, а подле него мальчонка лет десяти или и того меньше. Увидели меня, вскинулись, да как припустятся вниз под гору, должно, к аулу потрафить норовили. Ну, мальчонко-то помоложе, шустрей, впереди бежит, а дед едва ногами ворочает, спотыкается… со страху голову в плечи прячет. Вижу — дело плохо, не стал долго раздумывать, выхватил шашку, да за ними. Первый мне старик подвернулся; полоснул я его по голове, упал он, даже и не вскрикнул, потому стар уж больно был, душа не крепко сидела; свалив его, я за мальчиком припустился; бежит, шельмец, только пятками сверкает, ровно стрела несется, и такой смышленый волчонок — не прямо бежит, а с увертками, по-заячьи: туда метнется, сюда кинется, никак мне подъехать к нему невозможно. Однако крутился-крутился — устал, задохнулся, и как бы вы думали, что значит кровь-то разбойничья, другой бы верещать начал, пардону просить, а он, звереныш, прижался спиной к скале, кинжал выхватил, замахнулся и стоит. Глаза как у волчонка, и зубы ощерил. Кинжал больше его… И смех, и грех… Жалко мне его стало, припомнился мне Петро мой, в его года такой же джигит был… Однако делать нечего, подъехал я к нему ближе, поднял шашку, а он, верите ли, хоть бы бровью моргнул, такой отчаянный, только губы побелели, стоит, смотрит прямо в глаза… Рука затряслась у меня, а в глазах точно туман плывет, сердце замерло… жаль мне мальчонку, как родного жаль, не помню, как и руку опустил, словно во сне… Зажмурился даже, право слово, а как немного опомнился, поглядел, смотрю: лежит он у ног моего коня, руками и ногами дрыгает, а голова на сажень в сторону откатилась… Так и сбрил я ему ее, даже самому удивительно стало. Рубил — не смотрел, а потрафил так, что и надо бы лучше, да нельзя. Пойдемте, братцы, помогите тела с дороги убрать, а не то, не ровен час, поедет кто из аула, переполох пойдет.
Казаки рысью тронулись вперед и, проехав с полсотни саженей, увидели распростертый на тропинке труп старика, одетого в жалкие рубища, едва прикрывавшие его полуобнаженное, бронзовое от загара тело. Он лежал, вытянув руки, уткнувшись лицом в землю; его голый, блестящий череп был рассечен пополам, кровь вместе с выступившим мозгом широкой струей заливала затылок и шею старика, образуя вокруг его головы большую лужу крови.
— Ловко полоснул, — проворчал сквозь зубы Пономарев, склоняясь над убитым.
