И верно, промазал. Вот только…
Ленка в голос охнула, и Тонька поняла — не почудилось. Короткий взблеск в фонтанчике жухлой травы и сухой земли, кружащийся в воздухе кусочек фольги… бывает же!
— Твой?
— Ага…
— Не бойся… завтра перепрячешь, у меня дома фантики есть, хочешь, пойдем, выберешь? Ничего до завтрашнего утра не случится.
— А Валька?..
На выстрелы во двор забежал патруль. Потолковали о чем-то с Михой, двое таких же шкур продажных, засмеялись. А потом один из них развернулся и вскинул руку.
Два выстрела слились в один. Тонька глядела, как заливает кровь светлую Ленкину кофточку, и казалось — сон. Сон, бред… очнуться бы.
Валька, еще до войны, додумалась сделать тайничок под теплотрассой, и его перемолол бульдозер ремонтников. А Валька попала под машину.
Тонька уже не слышала, как, выходя со двора, стрелявший сказал:
— А по другой-то промазал. Ладно, ее счастье.
— Вот, парни, — сказал впихнувший его в землянку черномундирник, — счастливчика привел.
— Мелковат для сапера, — буркнул кто-то из темноты.
— Я сказал «сапер»? Просто он впереди пойдет. А вы, олухи — след в след.
— А, смертник, — протянул тот же голос. — Ну-ну…
— Говоришь ты много, — брезгливо выцедил черномундирник. — Был бы чистенький, не здесь бы служил. Завтра велено высоту взять, так что подорвется этот — тебя первым пущу.
Игоря толкнули в дальний угол. След в след, значит? Ладно. Будет вам, сволочи, след…
Когда ветер северный, до города долетает канонада. Тихо-тихо, издалека… месяц, другой… к ней привыкаешь, но все равно каждый день вслушиваешься — не ближе ли стала?
Тонька теперь не выходит на улицу. Страшно, да и незачем. Нетронутый снег в палисаднике виден из окна кухни. А продукты уже не продаются.
Квартиранта после пожара на элеваторе перевели не то в полицию не то в комендатуру. Там, видно, оказалось не хлебно и не сладко: он осунулся, сытый животик истаял, а глаза научились испуганно бегать — став от этого, странно, куда более живыми. Однажды сказал матери:
— Шли бы вы, сударыня, работать. Доктора нужны, паек будет, а девчонка ведь ваша совсем никакая, в чем душа держится.
— Не ходи, — вскинулась Тонька, — еще чего!
Мать промолчала. Но наутро собралась и ушла. Тонька день проревела, вечером отказалась от принесенного матерью хлеба… но материных слез вынести не смогла. Ночь они просидели в обнимку, две женщины, которым было ради кого жить. Плакали. Вспоминали далекое «до войны». Утром мать сказала:
— Пойду. Вернется Игорек, кто, кроме тебя, его встретит? Пожалей парня…
Город не жалели ни отступавшие, ни освободители. Игорь вспомнил вчерашнюю речь политрука: «Мешает забор — к черту забор, засел на чердаке снайпер — убрать вместе с домом. Здесь укрепрайон, мать вашу, соображайте!»
От города остались развалины. Видеть их оказалось страшнее, чем идти по минному полю, не глядя под ноги. И муторнее, чем доказывать окопавшимся на высотке ребятам, что он — свой. Но кое-где среди развалин копошились уцелевшие жители.
Игорь посмотрел на одолженные политруком часы. Отпустили его неохотно и ненадолго — только узнать про своих. Командир, видно, понимал, что можно думать, глядя на разрушенный город. И надо бы поторопиться, ведь каждая минутка на счету, но — страшно.
Игорь перебрался через груду кирпича на перекрестке и остановился, глядя на Тонькин дом. На единственную уцелевшую стену. На роскошную сирень в палисаднике и желтые ирисы. Господи, Тонька…
И ни уйти, ни во двор шагнуть.
Она шла навстречу, закусив губу и глядя под ноги, и вода из смятого с одного боку ведра выплескивалась кляксами на жаркий асфальт.
— Господи, Тонька… да от тебя одни глаза остались…
Всхлипнув, Тонька поставила ведро. И молча уткнулась Игорю в плечо.
Часы отсчитывали последние минуты увольнительной.
© Copyright Гореликова Алла, 08/11/2005-17/02/2009.
