Этого было довольно. Ведь я собирался писать не о герое-матросе, а о корабле, названном его именем.
Когда я по коротким и узким сходням поднялся на борт пахнувшего краской «Железнякова», вахтенный, проверив мои документы, вызвал краснофлотца в белой форменке и приказал отвести меня к командиру. Краснофлотец скользнул в люк по отвесному железному трапу. Я неловко скатился вслед за ним, едва не поломав ноги, в узкий коридор, освещенный электрической лампочкой. Лампочка была в стальной клетке. Подобно сотам в улье, по обе стороны коридора расположились крохотные каютки. Из-за июльской жары все двери были раскрыты. В одной каютке светлоусый командир что-то писал, сидя на койке, в другой — матрос-радист возился с передатчиком.
Мы вошли в небольшую кают-компанию. Свет падал сверху, из люка, на новую белую скатерть. На новеньком буфете стояла новехонькая посуда. В углу черным лаком блестело новое пианино. На свежеокрашенной переборке висела копия с «Девятого вала» в золотой раме. Айвазовский… На столе лежала кем-то из офицеров забытая книга. Так и есть — Станюкович!
Краснофлотец постучал в дверь, выкрашенную под дуб, — на ней, казалось, и лак-то еще не высох, — и, услышав «войдите», доложил о прибытии «корреспондента молодежной газеты».
Каюта, в которую я попал, была перегорожена пополам репсовой синей занавесью, за которой, я понял, скрывается койка. Из-за стола поднялся молодой, золотоволосый, курчавый моряк с усыпанным веснушками лицом. Он был немногим старше меня, может быть на год, на два. И уже командует кораблем!
Командир улыбнулся:
— Раненько вы…
И представился:
— Харченко, Алексей Емельянович…
Услышав мою фамилию, сказал:
— Читали ваши корреспонденции. Думали, моряк пишет…
Я показал на очки:
— Они, проклятые, в рай не пускают…
Командир сочувственно улыбнулся и предложил сесть…
Через несколько минут мы уже разговаривали, как друзья. И казалось удивительным, что, живя в одном городе, мы ни разу нигде не встретились. Правда, Алексей Емельянович несколько лет учился в Севастополе, в учебные плавания ходил по многим морям, видел множество стран, портов и мечтал на всю жизнь остаться на Черном море. Но на Черном море ему пришлось недолго поплавать. Адмирал сказал Алексею Харченко: придется послужить и на реке. «У вас все впереди, поплаваете еще и на других морях, и на нашем. А сейчас вам, молодому, способному офицеру, оказана честь — вам дают маленький, но отлично вооруженный корабль. Вы его примете прямо с завода, будете ему, так сказать, крестным отцом…»
— Мы рабочим помогали достраивать — всей командой, — с удовлетворением сказал командир, по-видимому уже успевший всей душой полюбить свой корабль.
— У нас — все молодые, все комсомольцы, один только комиссар…
Тут в каюту вошел пожилой, чуть сутулящийся моряк с седыми висками.
— Познакомьтесь, товарищ комиссар, с товарищем Травкиным. О нас писать хочет.
— О нас писать? А не рановато ли? О нас писать пока нечего, — улыбнувшись, сказал комиссар, и по лицу его разбежались бесчисленные морщинки. — Вот о кораблестроителях, что «Железнякова» построили, напишите, да напишите побольше. Потеплее, подушевнее. Какой корабль Родине дали! Напишите, как народ свой флот любит… Алексей Дмитриевич Королев, — отрекомендовался он. — Ну, а когда мы заслужим… — усмехнулся он, — тогда не забывайте и нас. Хорошие у нас ребята. Комсомолия. Комсомол горы сдвинет, коль нужно. Вот, к примеру, мое поколение. Строило флот. Был и я комсомольцем. Давно-о, — протянул он. — Ни кораблей тогда не было, ни хлеба…
Комиссар взглянул на часы:
— Пора, Алексей Емельянович.
— Пора, отец, — согласился с ним командир. Видно, они сдружились еще на заводе, готовя свой монитор к спуску на воду. Слово «отец» Алексей Емельянович произнес с большой теплотой. Да, комиссар по летам своим мог бы быть отцом — и ему, и всем остальным комсомольцам корабля.
С откоса высокого днепровского берега с любовью и с любопытством смотрели на новый корабль тысячи киевлян.
На палубе выстроилась команда — молодцы один к одному, в новых, с иголочки, форменках. В ботинки можно было смотреться, как в зеркало. На ленточках бескозырок блестело золотом: «Железняков»…
Запели горны.
— На фла-аг!
Ветерок развернул его — белый, краснозвездный, с голубой полосой, с серпом и молотом…
Я украдкой спрятал в карман очки, боясь выглядеть смешным здесь, на палубе. Мне показалось, что и я, отдавая честь флагу, принадлежу к команде этого корабля. Что и я тоже — железняковец!
На берегу грянул оркестр.
«Железняков» вошел в строй. Какова-то будет его судьба?
Гости заполонили палубу. Киевлянки — красивые, загорелые, бойкие, за словом в карман не полезут, — уже подружились с железняковцами. Моряки охотно показывали все, что разрешалось показывать. Длинные столы с угощением стояли вдоль палубы. Не каждый день рождается боевой корабль! На баке пели: «Реве та стогне Днипр широкий…» Запевал высокий белокурый матрос с открытым добродушным лицом. Я спросил стоявшего рядом со мной младшего лейтенанта, кто это. «Ильинов, радист. Хорошо поет, а?» Младший лейтенант вдруг уставился на меня:
— Островик?
— Береговик?! — воскликнул я. — Володька? Гуцайт?
— А ты — Травкин Сенька?!.
— Он самый… Ах ты, пиратище!..
— Давно мы с тобой не встречались…
— С того самого лета.
— А ведь золотые деньки тогда были! — у Гуцайта заискрились глаза.
Достиг-таки Володька кителя с золотыми нашивками!..
— Служишь кем? — спросил я.
— Начальник корректировочного поста.
Он пояснил:
— Морским кораблям не часто приходится стрелять по сухопутным целям, ну а наш «Железняков» для того и создан. Мы — помощники корабельных артиллеристов. Я схожу на берег. Со мной пять парней: Мудряк, Личинкин, Чумак, Овидько и Лаптий. Мы — разведчики. Стараемся идти невидимо и неслышно. Рация — наша связь с кораблем. Враг не подозревает, что мы от него — в двух шагах. Мы — бесплотные тени. Корректировщики мы. Понимаешь? Наводим корабль на цель… Огонь!.. Враги ошарашены. Они смотрят в небо — и самолета не видят. Ищут в земле — и мин не находят. О том, что стреляет корабль, им и в голову не приходит. Ведь он скрыт так, что его обнаружить не могут даже зоркие самолеты-разведчики. Он — куст, плывущий под берегом (ты ведь видел, что он плоскодонный). Он — лоза над водой. Плакучая ива…
…Главный калибр уничтожает штабы и обозы; разбивает скопления войск; огонь корректируем мы. Цели поражены, уничтожены — и мы исчезаем. Мы — снова на корабле. Корабль растворяется в дымке. А штабам неприятеля остается решать задачу-загадку…
Но о том, что я тебе тут рассказываю, писать безусловно нельзя… даже в молодежных газетах, — предупредил Володя.
— К величайшему сожалению, — вздохнул я.
Что за чудо была бы корреспонденция: «Приключения невидимого поста»!..
Володя повел меня по кораблю. На нем не было, как на морских кораблях, бесконечных, уходящих вниз трапов. Плоскодонный, он не мог разрастаться в глубину. Все было на одном уровне: каюты, два кубрика, радиорубка, машины. Под ногами плескалась вода. Стоял корабль близко у берега, где, казалось, и «курица вброд перейдет».
Мы зашли в крохотную каютку Гуцайта, и хозяин, усевшись на койку, предоставил мне стул. В маленькой библиотеке Володи были уставы, книги по артиллерии и разведке и, как это ни странно, Майн Рид и Фенимор Купер — его «Следопыт».
— Мы тоже ведь следопыты, — засмеялся-Володя, перехватив мой взгляд.
Мы стали вспоминать всех «пиратов» — товарищей детских игр, родителей, девчонок, с которыми дрались и в которых влюблялись; вспоминали, как вкусны початки, испеченные на костре. Нашу задушевную беседу прервал огромного роста, большерукий матрос.
— Товарищ младший лейтенант, разрешите обратиться? — пробасил он, просовывая в каюту добродушное лицо.
— Что тебе, Овидько? — спросил Гуцайт.
— Да вот, гражданин какой-то по низам все шалается. Все гости — по верхам, а он один по низам, — укоризненно пробурчал богатырь.
В коридоре стоял смуглолицый человек в вышитой украинской рубахе, в летних брюках, и сандалиях на босу ногу.
— Я же не знал, что сие не дозволено, — сказал он улыбаясь. — Иду, гляжу себе, как живут у вас в кубриках, а товарищ меня — за плечо. Ручища железная, останутся синяки.
— А чего ж ты отбивался? — возмутился Овидько.
— На «вы», Овидько, на «вы», — поправил матроса Володя.
— Ну, скажи, ну, чего вы тогда отбивались? — переспросил Овидько.
— Да помилуйте! Я — приглашенный. Я — гость…
