Светило солнце, дул легкий ветерок. По земле сновали воробьи. Они весело прыгали от травинки к травинке, подскакивали, дрались, взлетали, садясь на ветки сирени, теряясь в ее зелени. Те самые веселые воробьи, о которых только что говорила баба Анна. Живые, невредимые. А баба Анна могла умереть. Так же, как его сверстники, которые подорвались на минах, на тех снарядах, что пытались они разряжать, чтобы достать порох. От страха за бабу Анну, от жалости, охватившей его, он заплакал.
— Ну что ты, что ты, — заговорила она, поглаживая его по голове своей шершавой ладонью. — Бабку стало жалко?..
От ее слов, от ласки он расплакался сильнее.
— Поплачь, поплачь, — успокаивала баба Анна. — Слезами все и выйдет. Бегаете всюду, подбираете, что не след. А оно вон как получается. Червя разрежешь лопатой, ему больно, он извивается. Видал?
Он кивнул.
— Как же, — продолжала баба Анна, оживляясь. — Всему живому больно. А вы, неразумные, тащите, что ни попадя. Себя калечите. Ни к чему это, Саня.
Слова ли бабы Анны дошли до него или взрыв подействовал, только в тот же день нашел он бойца, из тех, что остатки оружия собирали, привел его к своему тайнику. Подобные тайники были у всех мальчишек. Отдал бойцу винтовку, автомат без затвора, гранаты разных систем, патроны, снаряды, которые они научились разряжать, свинчивая взрыватели, выплавляя из них тол да блестящие шарики для рогаток.
Через много лет, став взрослым и вспоминая тот случай, разговор с бабой Анной, он удивлялся: откуда сказалось у нее тогда столько педагогического такта? Не закричала, не устроила ему выволочку, на что имела полное право, нашла слова. Выбрала такую манеру поведения, которая подействовала, заставила задуматься. Больше он уже ни разу не пытался подобрать взрывоопасный предмет.
Электричка остановилась у платформы Истра. Александр Антонович вышел из вагона. Перемены, происшедшие с городом за те годы, что он в нем не был, оказались значительными, не заметить их он не мог. К платформе подступали высоченные дома. Такие же, как в Москве, Куйбышеве, Саратове, в Чите или Владивостоке. Громоздились мощно, напористо, как завоеватели, самодовольно утверждая принятое всюду однообразие новых форм. Здесь же, у платформы, на залитой асфальтом площадке толпились, тесня друг друга, автобусы. Таблички указывали, что теперь самые отдаленные деревни, даже те, до которых в былые времена и на телеге не проедешь, соединены с городом автобусными маршрутами. На табличках мелькали знакомые названия: Мансурово, Рыково, Гайвороново, Дарна… Справа от дороги, к центру города тянулся новый жилой микрорайон. Дома, дома, магазины, детский сад. Все поле на берегу Макруши занимал этот микрорайон. Александр Антонович подивился переменам. Хотел было втиснуться в автобус, но передумал, пошел пешком.
Улица бабы Анны оказалась целехонькой — ее пока еще не коснулась перестройка. Наступление гигантов шло в стороне. Высоченные дома видны были со всех сторон, а на этой улице, как и прежде, росла трава. Палисадники под окнами густели зеленью. Выросшие после войны сады отсвечивали на солнце краснотой зреющих яблок. Александр Антонович приблизился к знакомому дому, подошел к калитке. Увидел тетю Паню, узнал ее сразу. Все то же круглое лицо с отметинами оспы, все такая же она рыхлая, коротконогая и неуклюжая.
— Гостей в доме принимают? — бодро крикнул Александр Антонович, нащупывая рукой вертушку калитки.
Тетя Паня близоруко сощурилась на его голос, улыбнулась. Выпустила из рук корни каких-то растений, которые теребила.
— Господи, Санька, — произнесла она, вытирая руки о линялый штопаный фартук. — Мать, мать! — закричала в глубину двора. — Глянь, кто к нам в гости пожаловал!
По-утиному переваливаясь, подошла она к Александру Антоновичу, обняла его, поцеловала.
— Пошли в дом, — пригласила гостя, — ее разве дозовешься!
А баба Анна уже спешила к ним.
Почти не изменилась она за все эти годы, подумал Александр Антонович. Он заметил, что при ходьбе баба Анна чуть приволакивает левую ногу. А так — все та же: тонкая, сухая, чуть сутуловатая. Не померкла синева глаз, — их издали видно.
— Как же это ты, а? Сколь лет не был…
Вблизи увиделись перемены: морщины обозначились резче, поредели волосы, руки еще больше загрубели, потемнели, совсем скрючились пальцы.
— Надолго ли к нам? Неужто поживешь? — спросила баба Анна.
— Отпуск у меня, — ответил Александр Антонович, и они пошли в дом.
Отпуск! Ждешь его, ждешь, а подойдет пора — дни становятся быстротечными. Водой сквозь песок уходят, не задерживаются. Неделя проскочила незаметно. На речку ни разу не выбрался. С утра какая река, откладывал на вторую половину дня. С обеда — на вечер. А там вроде бы и ни к чему. Наломаешься за день — не до речки. Александр Антонович шифер на крыше перебрал, чтобы не текло. Где толя подложил, где швы да трещины цементом затер. Забор с улицы поправил. Слово легкое, работа тяжелая. Концы бревен смолить пришлось, чтобы не гнили, ямы заново копать. Машину дров привезли, их колоть и колоть надо. Но дрова он «на потом» отложил, на следующую неделю.
Александр Антонович дома вставал рано, а здесь и вовсе поднимался чуть свет. Забот хватало на каждый день. То одно, то другое. Забыл, что наступило воскресенье. Дома он позволял себе в этот день полежать подольше, настраиваясь на размеренно-неторопливый распорядок. Менял ритм, как принято нынче говорить. В Истре он и об этом забыл. Проснулся, брюки на ноги натянул — тогда и вспомнил. Сел в нерешительности: то ли еще полежать, то ли вставать. За дверью времянки послышались знакомые шаги.
— Встаешь? — как и всякий раз, видя его раннее пробуждение, спросила баба Анна, заходя во времянку.
Одета она была в праздничный цветастый платок, в плюшевое полупальто, из-под которого до пят свисала черная юбка.
— На базар мы собрались: Панька луку надергала, редиски. Ты поспал бы еще…
— Выспался я, баба Анна, с вами пойду.
Он понял, что ей хочется взять его с собой, иначе зачем во времянку заглядывать. Быстро собрался, вышел во двор. Утро было росное, прохладное. Солнце еще не поднялось, но оно уже светило поверху, подкрашивая края редких облаков чуть красноватым цветом. Душисто пахло травой, цветами. Деловито порхали взъерошенные воробьи. В саду, на деревьях улицы перекликались невидимые глазу птицы. Возле калитки Александр Антонович увидел корзину с зеленью. Он взвалил ее себе на плечи, и они отправились на рынок.
На рынке оказалось не людно. Несколько подвод, полупустые тесовые ряды. Молоко, редиска, лук, укроп — всего и товара на прилавках. Торговали большей частью незнакомые люди, те, кто приехал в Истру и построился после войны. Были здесь и свои, истринские. Александр Антонович их узнавал. Тетя Паня заняла место в торговом ряду, а он с бабой Анной пошел по рынку.
— Настасью сейчас увидишь, — говорила баба Анна, — здесь она. Николкину мать не забыл? С моим Сашкой учился.
Это Кольку-то Селиверстова он забыл? Скажет баба Анна! Колька — личность! Всегда Чапаем был, когда играли в войну. Вместе с Сашкой ушли они добровольцами на фронт. Оба погибли: Коля Селиверстов в сорок третьем под Курском, Саша — в начале сорок четвертого под Ленинградом.
Ничего он не сказал бабе Анне, кивнул молча.
Подошли к ряду.
— Здоровья тебе, Настась, — поздоровалась баба Анна.
— Дай бог тебе того же, — ответила Анастасия Петровна Селиверстова, полная женщина с отечным лицом. Дышала она тяжело, с хрипом.
— Санька наш, — объяснила баба Анна. — Маруськин сын, не признала?
— Как же, слышали. Мать не болеет?
Обычные вопросы, обычный разговор. О здоровье, о житье-бытье. Лишь в конце разговора Анастасия Петровна спросила: «Не слыхать ли чего?» Александр Антонович понял: о Володе. Крохотный червячок настороженности заполз в душу, сжалось сердце. Если спрашивает, стало быть, знает о том, что ждет баба Анна сына, ищет его, то есть о том, о чем говорила мать.
Они ходили по рынку, встречали знакомых. Разговаривали. О войне, как заметил Александр Антонович, не было сказано ни слова. Но этот неизменный вопрос вновь и вновь возвращал к прошлому: оно выступало все зримее, все рельефнее. Репьевы, Никифоровы, Савеловы, Ханаевы, Козловы… Наши фамилии, истринские. Вместе пережили оккупацию, разорение, пожар. Чуть было не погибли все до единого. Перед тем как сжечь город и отступить, немцы собрали жителей в колонну, погнали в деревню Дарну. Стариков, старух, женщин, детей заперли в церкви. Она и сейчас стоит в Дарне возле самой дороги — большая, полуразрушенная церковь из красного кирпича. Немцы обложили церковь соломой, принесли канистры с бензином. Мороз стоял лютый. Мерзли младенцы на руках. Каждый понимал, что готовится расправа, что сейчас, сию минуту, вспыхнет огонь и все они погибнут в нем, и всетаки женщины снимали с себя платки, одежду, кутали детей. Трагедии не произошло случайно: именно в этот момент из леса вышли наши разведчики. Они обстреляли немцев, освободили обреченных.
