— Жизнь! — зло усмехнулся Федотов. — Какая тут жизнь, когда миллионы людей бедствуют. Война, кровь, разрушения, а ты — жизнь!..
Бочаров опустил голову и сидел, не смея взглянуть на друга.
В октябре 1941 года, когда немецко-фашистские войска вышли на ближние подступы к Москве, а в столице началась эвакуация предприятий и учреждений на восток, старого токаря Василия Ивановича Полозова свалил в постель тяжелый сердечный приступ. Разбитый и обессиленный, с худым землистым лицом, лежал он в своей комнате и ловил тревожные вести о событиях в городе. Многому он не верил, и только когда к нему зашел сам директор завода и сказал, что все оборудование погружено в эшелоны и отправлено на Урал, он понял: Москве угрожает смертельная опасность. Василий Иванович не спал всю ночь, а утром почувствовал неожиданное облегчение. Это же заметил и врач, сказав, что кризис миновал и началось выздоровление. Жена не поверила ни словам врача, ни бодрому виду Василия Ивановича, считая, что и врач и старик только успокаивают ее, что болезнь не проходит, а, напротив, ухудшается. Она целыми днями сидела у кровати мужа, без конца надоедала с лекарствами и на все его вопросы неизменно отвечала:
— Лежи, лежи. Вот отлежишься — все узнаешь.
Только с приходом дочери Веры Василий Иванович оживал, жадно слушая ее рассказы.
За свою жизнь он повидал и войну, и разруху, и голод, но никогда, даже в мыслях, не допускал, чтобы на двадцать четвертом году советской власти враг мог подойти к Москве.
Все чаще ему казалось, что ему или говорят неправду, а может быть, он настолько болен, что все понимает не так, как нужно. И чем безнадежнее были вести, тем все меньше и меньше верил им Василий Иванович. Даже грохот зениток по ночам воспринимал он теперь не как раньше. В конце концов он перестал слушать Веру и только ждал удобного случая, чтобы вырваться из-под опеки жены и самому посмотреть, что делается в Москве. Ходить по комнате врач ему разрешил уже давно, и Василий Иванович, когда жена стояла в очереди в продуктовом магазине, старательно оделся, взял палку и вышел из дому. И сразу же, выйдя на улицу, понял, что положение в городе действительно тревожное. Всегда шумная и оживленная Семеновская площадь была пуста. На углу, перегораживая улицу, темнели сваренные из рельсов стальные ежи. Нижние окна большого универмага были заложены мешками с песком и чернели прямоугольниками бойниц. Почти пустые трамваи ходили редко и вяло, не оглашая улиц веселыми звонками. На всем пути до завода Василий Иванович увидел среди прохожих только несколько штатских мужчин и двоих детей. Но более всего поразил Василия Ивановича родной завод. Две его высокие трубы не дымили, как всегда, а измазанные черными и коричневыми пятнами уныло уставились в пустынное небо. Центральные ворота были распахнуты настежь, и около них в куче мусора безбоязненно копошились воробьи. Железная мачта у трансформаторной будки покосилась, и с ее вершины безвольно свисали хвосты оборванных проводов. На просторном дворе было дико и пусто. Там, где пролегла линия железнодорожной ветки и неизменно посвистывал маневровый паровоз, валялись вывернутые шпалы и щетинилось несколько таких же, как на углу Семеновской площади, ежей из стальных рельсов. Всю заводскую территорию окутала опустошительная тишина.
Обходя кучи мусора, Василий Иванович уныло брел заводским двором. Увидев глазницы выбитых окон первого цеха, он обессиленно прислонился к стене и замер. Ему казалось, что стоит еще раз шагнуть, как он упадет и больше не поднимется.
— Положение, товарищи, тяжелое, — вывел его из оцепенения тихий голос за стеной. — Немцы отчаянно рвутся к Москве…
Голос смолк, и послышалось тяжелое, прерывистое дыхание усталого человека. По рассказам Веры Василий Иванович знал, что на заводе неизвестно зачем остались семеро молодых мужчин из разных цехов и начальник второго цеха Полунин. Все они были призывного возраста, но в армию не ушли и с заводом не уехали. Давно зная Полунина, Василий Иванович безошибочно различил его голос.
— Если немцы ворвутся в Москву, мы приступаем к работе, — продолжал Полунин за стеной.
Услышав эти слова, Василий Иванович стиснул зубы и неуверенными шагами двинулся вдоль стены. Миновав раскрытые ворота, он увидел тех самых семерых мужчин, о которых рассказывала Вера. Тесным кружком они стояли вокруг Полунина и, заслышав шаги Василия Ивановича, повернулись к нему.
— Василий Иванович? — удивленно и с заметной досадой спросил Полунин.
— Нет, выходец с того света, — буркнул Василий Иванович и со злостью выкрикнул: — Шепчетесь, туды вашу мать, Москву сдавать готовитесь!
От тупой боли в груди он вдруг пошатнулся, жадно хватая ртом воздух, постоял мгновение и, оседая на землю, погрузился в пелену зыбкого тумана.
Очнулся он от холода. Как сквозь сон, доносился до него едва слышный говор Полунина:
— Вот, старый, что подумал!
— Не он один, многие косятся. По улицам ходить стыдно, — с горечью произнес второй голос.
— А ты не стыдись того, что партия поручила, — сердито ответил Полунин.
«Подпольщики, видать, — сообразил Василий Иванович, — а я — то на них».
Он открыл глаза и увидел озабоченные лица рабочих. Все они с жалостью смотрели на него, и от этого ему стало стыдно и за то, что подумал о них, и за то, что сказал.
— Лежи, лежи, Иваныч, — с нежностью проговорил Полунин, — все обойдется.
Василий Иванович поймал его руку и, перебирая сухие пальцы, хрипло попросил:
— Ты, Семен Федотович, в случае чего и меня в виду поимей. Я еще пригожусь. Из Москвы-то я никуда…
* * *
После этого случая Василий Иванович еще несколько дней пролежал в постели, но уже чувствовал себя совсем не так, как раньше. Мысль, что, если Москва и будет занята немцами, в ней для борьбы все равно останутся наши люди, успокаивала и придавала сил. Переругиваясь с женой, он все чаще и чаще вставал с кровати, бродил по комнате и каждый вечер с нетерпением поджидал Веру. Она возвращалась с завода усталая, бледная, но необычайно возбужденная и сразу же начинала рассказывать. От Веры он узнал, что Московский комитет партии поручил Полунину на опустошенном заводе организовать выпуск мин, что Полунин и те семеро оставшихся с ним мужчин восстановили четыре старых токарных станка и уже начали обтачивать мины, что на месте заводской автобазы старый шофер Селиваныч, громко именуемый теперь заведующим гаражом, Вера и трое шоферов отремонтировали два брошенных грузовика и теперь возят на завод заготовки мин, что там, где был инструментальный цех, обосновался военный техник с несколькими рабочими и что они на днях начнут снаряжать мины, и тогда завод полностью освоит военное производство.
Каждый день Вера приносила новые вести. В механическом цехе работало уже не четыре, а семь станков. К тем рабочим, что остались с Полуниным, присоединилось несколько женщин и ремесленников-подростков, и теперь все станки работают круглые сутки, а за готовыми минами военные приезжают прямо с передовой.
— И я пойду, — слушая Веру, беспокоился Василий Иванович. — Молодые они, понапутают, а я там каждый закоулок знаю. Полунин-то, он с малых лет на заводе, да один разве управится? А я чем-нибудь да помогу.
Наутро, опять обманув бдительность жены, он вышел из дому.
Стояли первые дни ноября. Легкий снежок запорошил улицы, побелил землю, и в воздухе стоял бодрящий запах молодого снега и неистребимой прели уходившей осени. Вокруг были все те же знакомые дома, улицы, переулки, неторопливые трамваи, редкие пешеходы, но во всем этом Василий Иванович не сознанием, а всем существом своим чувствовал что-то новое, молодое, обнадеживающее. Подходя к заводу, он видел все те же омертвелые трубы, серый забор, разрисованные полосами и пятнами крыши и стены цехов, но по какому-то странному совпадению весь этот налет войны не казался ему теперь опустошающим и безжизненным. Главные ворота завода были наглухо закрыты и даже на месте оторванного листа железа на их правой половине желтела кем-то старательно прилаженная фанера. В проходной Василий Иванович почти лицом к лицу столкнулся с удивительно знакомой седой женщиной.
— Марья, что ль? — с минуту разглядывая ее, спросил Василий Иванович, узнавая в женщине сверловщицу из второго механического цеха, которая лет десять назад ушла на пенсию и с тех пор не появлялась на заводе.
— Как видишь, я, — не по возрасту задорно ответила женщина. — На вас-то никакой надежды, вот и пришла.
— И ты кто же теперь? Вахтерша, что ли?
— Подымай выше: вроде начальника проходной, а заодно и вахтерша. Одна за всех!
Василий Иванович постоял с ней, поговорил о ее ушедших на фронт сыновьях и неторопливо прошел на заводской двор. Он еще ничего не увидел, но чутким слухом уловил какой-то гул, радостью отозвавшийся в его душе. Он глянул вправо и понял все. Ажурный столб около центральной трансформаторной будки был выпрямлен, от него тянулись к цехам и к будке три толстых провода. Гул в будке отчетливо показывал, что провода опять подают в цехи живительную энергию.
