Кавалеристы выводили из вагонов лошадей, давая размяться настоявшимся за день животным. Кони фыркали, трясли гривами, скребли землю копытами, тыкаясь мордами в руки солдат, брали с их ладоней кусочки хлеба и сахара. Несколько верховых, не надевая седел, ездили вдоль эшелона.
Из стоявшего невдалеке колодца-журавля деревянным ведром черпали воду и разливали ее по предназначавшемуся, видимо, ранее для колхозного скота желобу. Теперь около этого желоба толпились кавалеристы с лошадьми, нетерпеливо сгибающими шеи к бегущей по деревянным лоткам воде. Дав коням напиться вволю, солдаты отводили их обратно к вагонам.
Минут через десять вернулся Кутейкин и, протянув Егорьеву наполненную водой флягу, с недовольным видом забрался в теплушку.
— Вот черти, — ворчал старшина, садясь на сено. — Просишь у них воды, а они ее сперва коням своим, а потом уж мне!
— Кони тоже пить хотят, — сказал Лучинков, жуя сало.
— Кони! Кони подождут! — со злостью продолжал Кутейкин. — Я всего-то его просил в одну фляжку налить! А он — «подождешь!» Что за народ такой!
— Кто «он»? Конь, что ли? — усмехнулся Егорьев.
— Да там один, воду разливает. — Кутейкин неприязненно передернул плечами.
— Кому доверили… Таких, поди, и кони-то не любят.
— Кони как раз любят, — с видом знатока отвечал старшине Лучинков. — Он о них заботится. Воду в первую очередь…
— Да уж помолчи, ты, умник! — вконец рассердился Кутейкин. — Будет тут еще учить меня!
— А почему бы не поучить? — беззлобно рассмеялся Лучинков. — Если вы не знаете, кого кони любят?
— Ты много знаешь, — буркнул старшина и полез наверх, в свою «берлогу».
— Я знаю, — авторитетно заявил Лучинков. — Вот у нас в деревне был мужик один, до лошадей охотник вроде вас, товарищ старшина. Не любил он лошадей. Просто поначалу вечно у него всякие случаи бывали из-за коней: то, поедет куда, оглобля сломается, то у телеги колесо отлетит или еще чего-нибудь. И возненавидел он все племя лошадиное. Началась у него с конями самая настоящая вражда. Ох и стегал он их плетью! А кони в ответ возить его не хотели. Во всей деревне не было ни одной лошади, которая бы его слушалась. Бывало, только он в воз — коняга и станет. Хоть трактором ее толкай — шагу не сделает. И надо ж было так случиться: пришлось раз, в самый сенокос, ему с поля домой возвращаться. И, окромя жеребца одного, никакого транспорта кругом не было. В общем, стал он, дядя Степан-то наш, этого жеребца седлать, а он как звезданет его задними ногами — и пришиб.
— Насмерть? — с сочувствием поинтересовался Егорьев, слушавший рассказ Лучинкова.
— Нет. — Лучинков усмехнулся. — Жив остался наш горе-коневод. Увезли его в райцентр в больницу. Сказывали, три или четыре ребра ему тот жеребец обломал. С тех пор Степан, как вернулся месяца через четыре, так к коням и на выстрел не подходит. Вот так-то.
— Ты, Лучинков, на кого намекаешь? — с угрозой спросил сверху старшина.
— Ни на кого, — простодушно ответил Лучинков. — Рассказал просто, что у нас в деревне было однажды. Опять-таки, про лошадей, — добавил он, с ласковой улыбкой глядя на проходившего в это время мимо двери вагона коня, которого вел в поводу кавалерист.
Видя умильное лицо Лучинкова, Егорьев тоже не мог сдержаться от улыбки.
Кавалерист остановился и, заглядывая в вагон, спросил:
— Чего вы тут ухмыляетесь-то? Коня никогда не видали?
Егорьев с Лучинковым улыбаться перестали.
— Прошу прощения, — поспешно сказал кавалерист, разглядев в темноте петлицы Егорьева.
И, козырнув, вместе с конем скрылся в надвигавшихся сумерках.
— Ну ладно. — Егорьев поднялся, спрыгнул из вагона на землю и указал кивком головы на колодец-журавль, где уже заканчивался лошадиный водопой:
— Пойдемте попьем, Лучинков!
Лучинков тоже спустился вниз, обратился к Золину:
— Идешь, дядя Федя?
Золин отрицательно покачал головой, Лучинков и Егорьев пошли к колодцу вдвоем. Вскоре они вернулись, неся с собой наполненные водой фляги.
Раздалась команда: «По вагонам!» Кавалеристы стали заводить в теплушки лошадей по деревянным сходням. Минут через пять, когда все уже были на своих местах, эшелон, прогремев дернувшейся от первого толчка сцепкой вагонов, стал медленно набирать ход.
Егорьев улегся на сено, подложив под голову вещмешок. Лучинков задвинул прокатившуюся со страшным грохотом по своим бороздам дверь, и в вагоне стало совершенно темно. Поезд быстро двигался во мраке ночи, и над погрузившейся в сон степью уже засветились первые звезды на фоне темного неба.
Они ехали всю ночь. Потом день и опять ночь. На третьи сутки Егорьев уже начал сомневаться, догонят ли они свою роту. По его расчетам, он должен был еще вчера встретиться с Полесьевым. Однако их эшелон как в воду канул. Кутейкин высказывал предположение, что роту погрузили на машины. В таком случае их найти было бы почти невозможно. Лучинков убеждал лейтенанта, будто Полесьев едет впереди и при равной скорости движения обоих эшелонов та двухчасовая задержка и не позволяет им догнать его. Золин почти всю дорогу молчал.
А тем временем эшелон подходил к Дону. Егорьев чувствовал, что они все ближе и ближе продвигаются к фронту. Навстречу чаще попадались поезда с ранеными, на полустанках, где они останавливались иногда минут на пять, становилось раз от разу больше беженцев с тюками, чемоданами, сидевших со своей поклажей в ожидании пассажирских составов. Нередко виднелись и разбитые станции, а то и попросту груды обломков и пепелища по обеим сторонам железнодорожного полотна — этот район уже был в зоне досягаемости действий немецкой полевой авиации.
Странное чувство овладевало Егорьевым: глядя на картину охватившей левобережье Дона суматохи, он не мог понять, куда и зачем бегут эти люди, толпами штурмующие шедшие на восток поезда, выпрашивающие продукты на станциях у солдат из воинских эшелонов. Хоть и давно не слушал уже лейтенант сводок информбюро, но был твердо уверен, что никаких наступательных действий немцы предпринять не могут. Не могут, потому что понесли невосполнимые потери, стратегическая инициатива теперь прочно в наших руках, и Егорьев твердо знал — изгнание захватчиков уже началось. И потому, видя все это, лейтенант был в высшей степени удивлен.
— Послушайте, Кутейкин, — спросил как-то Егорьев старшину. — Откуда взялось столько народу?
— Беженцы, — неохотно отвечал старшина. — Не от хорошей жизни бегут. Да и к тому же кто хочет, чтобы опять, как в сорок первом, к немцам в лапы попасть.
— С чего вы взяли? — возразил ему Егорьев. — Сейчас не сорок первый год. Мы контролируем обстановку, наши армии…
— Лейтенант, — вдруг резко обернувшись к Егорьеву, сказал Кутейкин. — Я видел это уже одни раз, и простите меня за прямоту, вы не на политзанятии. Надо мыслить реально. Там, куда мы едем, я был, с самого начала был. И знаю, что такое их фланговые удары, и окружения, и вообще… — Кутейкин махнул рукой. — Ладно, оставим эту тему.
— Но почему? — Егорьев пристально посмотрел на старшину. — Да, мы отступали, но теперь полоса неудач минула.
— Эта полоса, — зло прищуриваясь, перебил Кутейкин, — тянется за нами от Бреста до Москвы, и стоила она нам миллионы, вдумайтесь, миллионы жизней! И неизвестно, что еще будет и чем все это закончится. И кто за все это ответит.
— Ну хватит! — рассердился Егорьев. — Вы, я вижу, ничего не понимаете!
— Сами спрашивали моего мнения, — хмуро и снова тихо ответил старшина, а про себя додумал: «Эх, лейтенант, сам ты ничего не понимаешь!»
И, подойдя к двери вагона, уселся рядом с Золиным.
— Лейтенанта-то нашего здорово в училище накачали, — уже без злобы вполголоса произнес Кутейкин.
Золин усмехнулся в усы и начал свертывать цигарку Старшина последовал его примеру.
— Жаль, — добавил он после некоторого молчания. — Горькое разочарование будет.
И оба закурили.
Около полудня поезд остановился. Кругом была степь, впереди, у горизонта, темнел лес, почти скрытый от глаз высокими холмами. Солнце находилось в зените, и между безоблачным небом и выжженной травой все, казалось, изнывало от жары.
— Чего стали-то? — сонно спросил Лучинков, прикладываясь к фляге.
— Пошел бы да разузнал, — сказал ему сверху Кутейкин.
— Пустая! — вместо ответа горестно объявил Лучинков, запрокинув голову и тряся флягой над раскрытым ртом.
— Смотри, ворона залетит, — усмехнулся Золин, глядя, как Лучинков пытается извлечь хоть каплю воды из опорожненной еще сегодня утром фляги.
— А что, и схожу! — Лучинков отбросил в сторону громыхнувшую пустотой флягу и поднялся на ноги. — Схожу и узнаю.
— Сидите, Лучинков, — остановил его Егорьев. — Я сам узнаю.
И, выпрыгнув из теплушки, лейтенант зашагал к пассажирскому вагону, в котором располагался начальник поезда вместе с командиром кавалерийской части. Однако те сами шли навстречу, о чем-то разговаривая, ожесточенно жестикулируя руками. Они почти что натолкнулись на Егорьева, и, когда лейтенант, приложив руку к козырьку фуражки, уже набрал в легкие воздух, чтобы доложить по всей форме и спросить, надолго ли эта задержка, пожилой подполковник, не глядя на Егорьева, выпалил одним духом:
