А Шандор на ломаном русском языке говорит о том, что он не хотел воевать за фашистов, и что его заставили. Он с радостью перешел на сторону русских. Он так говорит, коверкая русские слова. А еще добавляет, что зря русские поверили румынам и приняли их в союзники. Он говорит, что никогда не надо доверять румынам.
Шандор уверяет, что вся венгерская армия перешла бы на сторону русских, если бы на нашей стороне сейчас не воевали румыны. Он с жаром говорит о том, что сейчас дивизии проклятых румын вместе с русскими наступают на Венгрию, и многие венгерские солдаты из-за этого остаются на стороне фашистов. Они будут защищать свою Венгрию от румын. Чертов патриот нашелся…
И тут Аникин не выдерживает. Он очень далеко, по-русски, посылает лично Шандора, и всю его армию, и румынские дивизии. По лицу венгра видно, что русский язык Аникина он прекрасно понял. Какая-то внутренняя борьба отражается на смуглом лице союзника. Андрей понимает, что он не будет ссориться. Он виновато улыбается, но Аникину плевать. Шандор как ни в чем не бывало пытается завести с ним разговор, но Аникин сыт по горло. Он разворачивается и уходит, не сказав больше ни слова и думая только об одном: «Прав, трижды прав Талатёнков – этим иудам только морды бить…».
На место командира тут же устраивается временный боец Гриб, молоденький парнишка из вновь прибывших. Этому не до тяжелых раздумий. Все его мысли – только о еде. Еще не изжил в себе привычки тыловой голодухи. На фронт отправлен из следственного изолятора, куда, по его словам, угодил за полбуханки хлеба, украденной на рынке. Кивая головой мадьяру, Гриб начинает орудовать ложкой с такой частотой, что становится ясно – мадьярскому вареву остается жизни не больше минуты.
Уже на марше Аникин замечает, что Гриб то и дело картинно выбрасывает вперед руку, обнажая на грязной кисти наручные часы.
– Что, Гриб, никак не словишь сигналы точного времени? – тут же среагировал на обнову шагающий рядом Талатёнков.
Парнишку так и распирает от демонстрации трофея. Он принимается подкручивать колесико механического взвода.
– Противоударные, понял?… – важно отвечает Гриб. – Швейцарские…
– Где взял? – строго спрашивает Аникин.
– Так это… товарищ командир… у мадьяра сменял… – слегка поубавив пыл, говорит Гриб. – Это ж последнее слово техники. Не то, что те были – карманные, с цепью – короче, будто кулак какой… Тем более я их у фрица убитого подобрал. Помните, когда наскочили на немецкий обоз разбомбленный? Не удержался: лежали прям возле него, на земле. Наверное, из кармана выпали. На кой они мне? А эти – то, что надо. Удобно, все время на руке…
Талатёнков, услышав об этом, захохотал и затряс головой.
– Ну и дубина же ты, Гриб. Стоеросовая!.. Те, карманные… они ж у тебя золотые были…
– Да ну?… – воскликнул Гриб. На миг боец даже замер от растерянности, тут же получив хорошего тычка от идущего позади Крапивницкого.
– Обули тебя, Гриб, – злорадно усмехнулся Талатёнков. – Как пить дать, мадьяр тебя облапошил…
– Так вот чего ты так их выменять хотел? – выдохнул Гриб. – Чего ж ты раньше молчал… Что не сказал, что они золотые? – унывным голосом лепетал он.
Талатёнков перестал хохотать и отвернулся.
– Что молчишь, Телок? – спросил Крапива. Он, как и другие бойцы, слышал весь разговор. – Видать, сам хотел салабона объегорить да опоздал. Мадьярский братушка, вишь, пошустрее оказался…
– Слышь, Крапива… как дам щас по циферблату, все стрелки враз переведутся на девять-двадцать… – насупившись, пробурчал Талатёнков.
– Ой, как страшно стало… прям дрожу… – не унимался Крапивницкий.
– Ладно, хорош лаяться… часовых дел мастера… – одернул спорщиков Андрей. – Нашли из-за чего. Все одно – побрякушки фашистские…
– А все ж таки, товарищ командир, эти – на ремешке… – опять, не удержавшись, поднял свою руку Гриб. – Удобно! Не то, что те, на цепочке, буржуйские…
Неделя непрерывных боев на Дебреценском направлении только добавила сумбура и двусмысленности в головы тех, кто выжил в этой мясорубке. То ли венгры действительно так люто ненавидели румын, то ли фашисты все больше отчаивались, чувствуя приближение неумолимого конца, но дрались враги с остервенением. Причем получалось, что венгры стреляли друг в друга. У перешедших на сторону русских даже форма оставалась старой, и у кого-то даже на рукавах и лацканах сохранялись фашистские нашивки. Ротный всю неделю боев пребывал в мрачнейшем состоянии духа, ругаясь на чем свет стоит, подсчитывал потери роты и называл происходящее полным бардаком.
Штрафную роту перебрасывали с одного горячего участка фронта на другой, и Андрею и его бойцам вскоре стало казаться, что «горит» вся линия наступления. Впрочем, и наступление едва не превратилось в свою противоположность. Дважды, вместе с кавалеристами и стрелками, «штрафники» чуть не попали в окружение.
Безвозвратные потери только во взводе Аникина за неделю дебреценской кутерьмы составили семнадцать человек – по два-три человека на каждые сутки. А если считать раненых и отправленных в тыл, вообще цифра получалась запредельная. Некоторые из убитых и раненых были зачислены в роту на Сандомирском плацдарме, но подавляющее большинство – уже из нового пополнения, проводившегося дважды авральным способом, «с колес».
Как отмечал с горькой ухмылкой ротный делопроизводитель капитан Чувашов, недостачи в свежей «штрафной крови» не чувствовалось. С того времени, как фронт пересек советскую границу и бои развернулись на вражеской территории, наплыв в штрафную роту действительно резко увеличился. Чувашов откровенничал, что такая картина наблюдается по всем подразделениям. Солдаты словно с цепи сорвались: кто начинал мстить за убитую родню, кому становилось невмоготу воевать и попросту «съезжала крыша», кто устраивал трофейные рейды, объясняя их стремлением восстановить материальные потери своей семьи.
Было среди вновь зачисленных и несколько таких, кто, по словам Чувашова, воевал «на 5-м Украинском фронте». Такое обозначение, в полном соответствии с традициями «черного» юмора армейского разговорного обихода, получили организованные банды мародеров, орудовавшие на недавно освобожденных территориях. Сколачивались они из разношерстной публики – в основном из заведомо «отставших» от своих частей или «не добравшихся» из госпиталей дезертиров. Попадались тут и «добровольные помощники вермахта» из бывших военнопленных, и полицаи, и участники зондеркоманд – тоже бывшие, и прочие типажи, ни под каким видом не желавшие участвовать в борьбе советского народа против фашистских оккупантов. Как правило, «бойцов 5-го Украинского фронта» ликвидировали на месте, но некоторым из них, не замаравшим себя с головы до ног, предоставлялся шанс искупить свою вину кровью в штрафном подразделении.
Командовать таким контингентом в бою Аникину становилось непросто, особенно когда поступал приказ «с колес» вести этот табор в разведку боем. В связи с этим на порядок возрастала ценность «стариков», кое-кто из которых умудрялся держаться во взводе еще с Львовско-Сандомирской операции.
Соответственно и потери в рядах бывалых отзывались болезненнее. Во время одной из контратак немцев, пытавшихся сомкнуть кольцо с союзными мадьярскими частями, осколком артиллерийского снаряда тяжело ранило Алханова, одного из опытнейших и бесстрашных бойцов аникинского взвода. Вытаскивая его из-под огня, легкое ранение получил Абайдуллин.
И теперь вот перед ними поставлена задача форсировать Тису, будь она неладна… После Дебрецена бойцы обескровленной роты Шибановского справедливо рассчитывали хотя бы на несколько суток передышки. А вместо этого – десятки километров стремительного марша на передний край, в расположение гвардейской танковой армии.
Даже на пополнение изрядно потрепанной роты передыху не дали. Взвод новобранцев догнал роту уже по пути. Распределяли новичков на ходу, и Аникин даже еще не успел толком запомнить всех своих в лицо и по фамилиям. После совещания у танкистов Андрей понял: теперь это придется делать на ходу. Ожидания его не подвели. Не успел он прибыть в расположение, как поступил приказ выдвигаться.
Атакующие силы не стали дожидаться окончания артиллерийской подготовки. Бойцы штрафной роты, заранее распределившись повзводно, взобрались на броню танков. Походную заставу составили из трех «тридцатьчетверок» – взвода лейтенанта Хижняка. Для десантного сопровождения передового взвода танкистов штабисты штрафной роты назначили бойцов из аникинского взвода.
Андрей попробовал было возразить.
– Товарищ майор, мои люди четырежды за неделю прорывали фашистскую оборону в походных заставах, – еле сдерживая гнев, пояснял Аникин. – У меня потери – четверть личного состава. Люди с ног валятся. Сорок километров на марше и два часа отдыха… Они у меня под гусеницы будут падать.
