Выскакивает почти на метр и взрывается в воздухе. Далеко вокруг разлетаются сотни кусочков смертоносной шрапнели.
Медленно, очень медленно переступаю ногами. Осталось два шага… Шаг… Все! Прощайте, друзья-товарищи! И упал на оттяжку мины.
…Герсбах лежал безмолвно, неподвижно. Мертвые его глаза смотрели в небо. Правая рука откинута, левая вцепилась в ремень.
Почему-то запомнился тот черный ремень, на пряжке которого, как было принято в германской армии, выдавлена надпись: «Готт мит унс» — «С нами бог».
Второй конвоир хрипел, зажимая ладонью рану на животе… Не пощадила «прыгалка» и меня. Пронзительная боль терзала левую ногу.
Если бы во вражеских траншеях, услышав взрыв, поспешили на выручку своим солдатам, мне бы непоздо-ровилось. Но немцам было не до того. Наши штурмовики загнали их в укрытия.
С трудом, весь в поту, снял я с шеи Герсбаха автомат. Потянулся к висевшему у него на ремне запасному магазину. Но вытащить из чехла сразу не смог, не хватило сил. Только чуть отдохнув, достал магазин и сунул за пазуху.
Вот тогда почувствовал себя увереннее. Даже показалось, что раны меньше болят. А может, я просто притерпелся к боли. «Ничего, — думаю, — живы будем — не помрем. Теперь-то, Иванченко, сможешь постоять за себя».
Раненый немей заворочался, протяжно замычал.
«Надо бы разделаться с ним…» — подумал я, но тотчас отогнал эту мысль. Ранение в живот — гиблое дело. И так видно, что не жилец он на белом свете. Навсегда отвоевался…
Я пополз обратно, цепляясь пальцами за жесткую траву. Каждый метр давался с огромным трудом. Соленый пот заливал глаза. Сердцу стало тесно в груди. Земля подо мной качалась, колыхалось над головой мглистое небо.
Силы иссякли, и я прижался щекой к холодной земле.
Тишина. Гнетущая. Мертвенная.
Через минуту-другую пришел в себя, справился с дыханием. Головокружение прошло. Я осмотрелся. Один, как былинка, на этом не имеющем ни конца ни края молчаливом поле. Ночь вокруг, и лишь бледная луна равнодушно смотрела с высоты.
Взять себя в руки! Не поддаваться, ни в коем случае не раскисать! Пусть медленно, но двигаться вперед. Только бы добраться к своим…
На пути встретился какой-то старый оплывший окоп. Я пополз по его брустверу. Пальцы нащупывали то стреляные гильзы, то осколки, то стабилизатор мины… Пробитая пулей каска… Несколько увесистых патронов к противотанковому ружью, напоминающих снаряды малокалиберной пушки…
Неожиданно правая рука соскользнула. Я потерял равновесие и свалился на дно окопа.
Обламывая ногти, дважды пытался выбраться и дважды срывался обратно. Вконец ожесточись от постигших неудач, несколько минут лежал не двигаясь, стараясь ни о чем не думать.
То ли отдохнул, либо злость прибавила сил, но на третий раз удалось выкарабкаться из окопа.
Луна скользнула за большую растрепанную тучу. Ночь навалилась на землю. Ни ракет, ни выстрелов. Совсем не по-фронтовому тихо. Где-то далеко глухо гремели, напоминая горный обвал, артиллерийские раскаты.
Густая, как нефть, темнота затушевала все вокруг. Вытянешь руку — пальцев не видать. В какой стороне свои?
Я вертел головой, напряженно всматривался, пытаясь определить направление.
Но что это? Я прислушался. Чуть в стороне прострекотали моторы. Промелькнула неясная двукрылая тень. Другая… Третья… «Кукурузники» пошли…
Так наши пехотинцы прозвали самолеты У-2. Эти юркие фанерные машины умели летать у самой земля, садиться на любом пятачке. На У-2 не было пулеметов и пушек. Не было бронированных сидений для пилотов, как, например, у истребителей и штурмовиков. И все же наши летчики бесшумно подбирались к вражеским позициям, на бреющем полете забрасывали их бомбами итак же бесшумно исчезали.
Я посмотрел вслед самолетам и подумал: «Сейчас дадут фрицам по зубам!»
И точно: над немецкими траншеями загремели частые взрывы. Багровые языки пламени лизнули небо. Тревожно зашарили прожектора. Желтые, красные, зеленые нити трассирующих пуль понеслись вверх.
Снова, но уже в обратном направлении, прострекотали У-2. Возвращались две машины. Где же третья? Неужто подбили?
Словно отвечая на мой немой вопрос, послышалось слабое, неуверенное тарахтенье мотора. Рокотал он с перебоями, захлебывался, будто жаловался на острую непроходящую боль.
На минуту я забыл о собственной неопределенной судьбе и стал думать о неведомом летчике. Только бы дотянул!
Постепенно рокот мотора затих, и я остался один. Но теперь воспрянул духом. Стало ясно, где наши, в какую сторону подаваться.
Заморосил мелкий промозглый дождь. Он уныло шелестел по траве, по темному полю…
И вот же как удивительно устроен человек! На мне не оставалось сухой нитки, весь изранен, а уже думал о том, как подлечусь и снова вернусь в строй. И не было, казалось мне, лучшего места на свете, чем наша вторая стрелковая рота.
Впереди заплясали венчики огня. Желтоватые, с фиолетовым отливом.
«Та-та-та!» — сердито стучал пулемет. Я сразу узнал: «максим»! И так обрадовался, словно лучшего друга встретил. Ах какой же у тебя замечательный, какой приятный голос, Максим Максимыч!
Ноги не держали, разъезжались на скользкой раскисшей земле. Я поскользнулся и тяжело шмякнулся на кочку.
Где-то совсем рядом просвистели пули. Фить! Фить! Фить!
Но я встал на колени, затем на ноги и, опираясь на автомат как на палку, сделал несколько нетвердых шагов.
Не могу я погибнуть после того, что было со мной. Разве напрасно ходил в атаки, когда каждую минуту можно было и десять и сто раз умереть? Разве зря мерз в окопах, изнемогал от зноя, мок под дождями?.. Не могут меня убить после того, как уцелел я в июне сорок первого под Львовом, не сложил голову в Житомире, остался жив в боях за Киев… Я обязан, обязан дойти до Берлина! И дойду во что бы то ни стало!
Окровавленный, в грязи с головы до ног, лишь на рассвете доковылял я до нашего боевого охранения.
Слышу негромкий строгий голос: «Стой, кто идет?» Угрожающе лязгнул затвор винтовки.
«Ну, Ваня, с благополучным тебя прибытием! — подумал. — Добрался домой!»
А губы не слушаются. Прыгают. Совладал я с ними и отозвался:
— Свой я, братцы! Свой! Если б вы только знали, какой я свой!
Несколько недель провалялся я на госпитальной койке в связи с тяжелым ранением.
Заштопали, починили меня врачи, и потом попал я для дальнейшего, как говорят в армии, прохождения службы в роту связи. Конечно, очень хотелось в свой полк вернуться, да где искать его будешь в сутолоке войны? «Не все ли равно, — утешал я себя, — где служить, где бить фашистов?»
Раньше, бывало, не раз приходилось видеть, как связисты линию тянут, но
