— Тебя как зовут?
— Мария…
— Ну а меня… Константин. Вот так вот… обратно. Они долго сидели молча, странно близкие и еще чужие. Ей первой захотелось ясности.
— У тебя что ж… Жена в оккупации?
— Я не женатый.
Мария поерзала, но рука ее, та, что начинала потеть в руке Жилина, не шелохнулась.
— А кто ж остался? — она спрашивала настороженно, словно замирая, но Костя не замечал этого. Его не удивляло даже то, что она сумела определить, что его родные под немцем. Ему уже начинало казаться, что она давно все знает о нем и вот только уточняет…
— Мать. Сестренка. Ну и так… вообще…
Они опять долго молчали, а потом, почему-то застенчиво и настороженно улыбаясь, она сообщила:
— А у меня… муж был. — Поколебалась и, словно бросаясь в зимнюю протоку, добавила:
— И дочка была.
Она ждала вопросов, замирала и в то же время набиралась сил для того, чтобы, сразу, наотмашь, подрубить нахлынувшее на нее наваждение, если только Костя сделает чтонибудь не так. Что именно он может сделать не так, она не знала. Но была уверена, что сразу почувствует это "не так". А он ничего не сделал. Он долго молчал и спросил:
— А мать? Отец?
— Отец умер, а мать… в отгоне.
— Чего-чего?
— Ну это у нас так… по-деревенски… Отправили в тыл. С младшим братом.
Они опять долго молчали, думая каждый о своем, примеряя свою судьбу к соседней, — два человека, обделенных войной и объединенных ею.
— Знаешь… пойдем погуляем, — сказал Костя, когда наконец заметил, что смотрят на них слишком уж с большим интересом. Она молча приподнялась, и они бочком, по стенке пробрались к выходу.
Было морозно, скрипучий снег слабо искрился — в небе висел тоненький серпик молодого месяца. Звезды лучились молодо, ясно. Оказалось, что Мария была чуть выше Костиного плеча, и ему удобно было держать ее под руку.
Стучал движок, на не такой уж далекой передовой взлетали ракеты — желтые, нестрашные, иногда доносился даже перестук пулеметов, но орудийных выстрелов не слышалось.
— Вас тут… не обстреливают?
— Бывает… Только снаряды ложатся на выгоне. А в деревню не залетают. — Она уточнила это ленивенько, как само собой разумеющееся.
Они прошли полдеревни, когда Мария остановилась перед старой, чуть покосившейся избой, повернулась к нему лицом и сообщила:
— Вот здесь я и живу.
— Пойдем зайдем, — строго сказал Костя.
У нее удивленно и обиженно расширились глаза, мгновение она колебалась, потом, словно махнув в душе рукой на все на свете, наклонила голову, точно заранее виноватая, медленно взошла на крыльцо. Он шел сзади и, когда она приостановилась, как бы еще раздумывая. еще колеблясь, легонько, но настойчиво подтолкнул ее, и они переступили порог сеней.
Мария приоткрыла дверь в избу, и в лица ударило теплом, чистотой и парфюмерией. И еще чем-то…
Света не было, но милое сияние месяца мягко и зыбко высеребрило окна, от них струились отблески, и Костя рассмотрел ряды висящих простыней. Мария прошла за свою простыню, впустила Костю и остановилась возле кровати. Лицо ее показалось Косте насмешливым.
Он спокойно, как дома, уселся на кровать, и она, поколебавшись, тоже села рядом. Тепло пробиралось сквозь шинель, в горле стало першить, и Жилин понял, что может не совладать с собой, — такой немыслимой, неизвестной — и на войне и до нее — жизнью пахнуло на него со всех сторон. Поэтому он грубовато, сипло не то что попросил, а почти приказал:
— Ну… сымай-ка сапоги.
Она выпрямилась и повернулась к нему.
— Это еще зачем?
— Зачем-зачем… Дело говорю — сымай.
Она повременила и по-особенному, строптиво и в то же время беспомощно, повела плечами. Он наклонился и стянул — быстро и ловко — свои сапоги, потом перехватил сапог с ноги Марии и потянул на себя. Ее взгляд показался бы Жилину возмущенным и, может, даже брезгливым, но Костя не видел этого взгляда. Он перемотал портянки и всунул ногу в ее огромный кирзач. Нога вошла свободно, как в колодец. Костя нетерпеливо похлопал ладонью по второму сапогу и поторопил:
— Давай-давай. Сымай…
Тут только она поняла, что Костя задумал, и она отшатнулась, а потом зашептала испуганно:
— Не надо, слышишь, не надо…
А он, посмеиваясь, сам взялся за ее полную вздрагивающую ногу и снял второй сапог.
— Ну вот, — сказал Костя довольно. — Теперь порядок. — Встал, притопнул, ощутил, как ерзают ноги в ее растоптанных кирзачах, наклонился и шепнул на ухо:
— А то ведь и завтра танцевать не пришлось бы. — Ощутив ее дрожь и разглядев слезы, немножко растерялся, Хотел было приласкать, но сдержался. Опять забилось сердце, язык пошершавел. Костя отшатнулся. Силы оказались на пределе.
— Завтра приходи… Потанцуем.
Он ушел, громко стуча и шаркая кирзачами, безошибочно находя дорогу в простынном коридоре.
Пока шел до своей избы, в сапоги набился снег и ноги застыли. Но он давно привык к подобным неприятностям.
Ребята еще не вернулись с танцев, на нарах спал какой-то боец. Костя выставил кирзачи на загнеток, втянул постель на печь и попытался уснуть. Но это получилось не сразу. Нм неожиданно овладело смешливое настроение. Он радостно ругал себя, великодушно издевался над собой.
"Пижон! Идиот собачеевский! Такое дело упустил…" Но в душе он знал, что поступить по-иному не мог.
Не мог остаться, не мог потребовать, потому что согласился с тем, что такая милая женщина из-за каких-то паршивых сапог не может чувствовать себя той, кто она есть на самом деле. Если бы он остался, потребовал, он оскорбил бы что-то очень глубинное, святое, что было в нем и в ней.
Его разбудили, и. вскинувшись, Костя больно ударился о потолок, с трудом понимая, что началась вечерняя поверка.
Ее проводили пожилой, с тонким, приятно-оживленным лицом старший политрук и хмурый старшина. С ними был красноармеец в бушлате — молоденький я явно восторженный.
Старший политрук записывал фамилии опоздавших, но вдруг смешно махнул рукой:
— А-а… Сегодня — пусть гуляют. — Голос его зазвенел:
— Товарищи! Началось успешное наступление наших войск. Оборона противника прорвана севернее и южнее Сталинграда! Свершаются затаенные чаяния нашего народа.
Отдыхающие сразу сломали строй, окружили старшего политрука, и он, счастливо и потому застенчиво посмеиваясь, объяснил:
— Передали из политотдела… Ну, подробности, вероятно, завтра… Надо, товарищи, и здесь думать… Каждому…
Костя, как все, топтался возле старшего политрука и так же радовался и так же ждал подробностей. А их не было. И как все, наученные горьким опытом нежданных военных радостей тех трудных дней, осторожно, незаметно для себя делал поправки на возможные неудачи, и потому ощущение первой взлетающей, бездумной радости, почти восторга медленно сменялось внутренней прикидкой того, что теперь ожидает каждого, — что бы там ни говорили, а любой, самый низший чин в армии всегда хоть немного, а стратег…
Но Костя думал еще и о другом. То, что пришло к нему на танцах, — тревога о своих близких, какая-то щемящая, отторгающая самого себя боль и обида за тех, кто сейчас по ту сторону фронта, породили внутреннюю, скрытую от постороннего взгляда, усиленную работу мысли и чувств.
Костя слушал старшего политрука, смотрел в его тонкое умное лицо и улыбался, когда улыбался — торжествующе и устало — старший политрук. Слова его — правильные, умные и, возможно, очень важные в тот момент — доходили до Кости с большим запозданием. …Или взять, например, почин снайпера младшего сержанта Жилина из нашей же дивизии.
Возможно, кто из присутствующих и служил с ним. Чем знаменит сейчас товарищ Жилин? Тем, что в самые трудные дни он по собственному почину организовал снайперское отделение и вместе со своим помощником Жалсановым подготовил целый ряд сверхметких стрелков. Этот пример, товарищи, показывает, что каждый из нас, если он захочет, может найти пути и способы всемерной личной поддержки доблестных защитников Сталинграда.
Для артиллеристов, думаю, небезынтересно будет знать…
Где-то в середине правильной политруковской речи до Кости дошло, что говорят о нем.
Но говорят как-то странно — словно он уже не существует, что он весь в прошлом, далеко-прекрасном и потому легком.
Он заметил недоуменно-уважительные взгляды отдыхающих и растерялся…
Старший политрук почувствовал, что пример доблестных артиллеристов почему-то не волнует отдыхающих, подтянулся, заметил, что все смотрят на Костю, и строго спросил:
— В чем дело, товарищи? Вас не интересует мое сообщение?
— Да нет, товарищ старший политрук, — поспешно ответил молодой красноармеец. — Но чудно уж очень…
— Что же вам… чудно?
