— Мой племяш по-вашему немного понимает, в школе учился читать-писать, — сообщила она, кивая на Кольку.
— Лишнее, Прасковья, лишнее, — не одобрил Бабинец.
— Колька, ей-богу, скажи что-нибудь по-германски! — воскликнула, не слушая, тетя Паша. — У тебя ж по «дойче шпрахе» был «хор».
— О, — произнес немец, остановив взгляд на Кольке. — Zeig mal, was du kannst?[1]
Тетя Паша подтолкнула Кольку, и тот встал с табуретки, но молчал.
— Schneller![2] — произнес немец резко и сделал гримасу, давая старшим понять, что сердится притворно.
Колька побледнел, губы его задергались, и он сдавленно выговорил:
— Anna und Marta baden.[3]
Это была первая фраза из учебника по немецкому для пятых классов.
— О, gut, — сказал немец совершенно изменившимся, растроганным голосом и быстро заговорил по-немецки, адресуясь прежде всего к тете Паше и отчасти к Кольке.
Понимал его, однако, один Воля, но не показывал вида: как Бабинец, он не одобрял разговора.
Оказалось, что у немца как раз есть дочурка Анна и племянница Марта. Причем обе они в самом деле очень водолюбивы, купаются в озере и плавают в бассейне. Вообще немецкие дети очень чистоплотны, как, впрочем, и взрослые немцы. Немец посожалел еще, что в славной квартире, где он поселился, нет ванны, и отправился в комнату за фотографией дочери.
Так получилось, что единственной незабытой от страха фразой Колька и правда помог тете Паше расположить к себе немца и оправдал ее ожидания.
Но Бабинец омрачил ее настроение. Едва только немец отлучился за фотографией, он сказал ей, что она лебезит перед врагом, пресмыкается перед ним и что это позорно. Тетя Паша отвечала, что не пресмыкается, а устанавливает нормальные отношения.
— Значит, воюешь с ним? — спросил Бабинец. — Нормальные отношения с захватчиком, Прасковья, — отношения войны.
Прасковья Фоминична махнула на него рукой. И, обращаясь к одной Екатерине Матвеевне, но возражая ему, сказала:
— У соседей наших, по всей улице, — верно, захватчики: кур до одной переловили, полотенца вышитые утащили, мед съели, кофточки, я видала, прямо с плеч сдирали, а этот немец, похоже, удачный. Слава богу… Тем более, в доме дети, — заключила она.
Вкрадчивее и злее Бабинец повторил, что нормальные отношения с захватчиком — отношения войны. У тети Паши лицо стало такое, будто она долго стояла у плиты. И она даже остужала его торопливыми взмахами рук возле лба и щек. Ссора вполне могла бы вспыхнуть, но тут вернулся немец с фотографией. Обтерев сухие руки о фартук, тетя Паша приняла в них снимок. Воля вышел из кухни, уводя с собой Машу.
Немец оставил открытой дверь в коридор, и Маша на миг остановилась на пороге комнаты, три недели бывшей для нее пристанищем и домом.
— Здесь мы с моим папой жили, — прошептала она самой себе, еле слышно. — Раньше…
Здесь вечером, приведя от бабушки, дядя Женя (она не знала еще, что он — папа) уложил ее на кровати, на которой сбоку не было сетки, и она не спала, оттого что боялась во сне свалиться на пол, и еще оттого, что все вокруг было чужим: стены, окна, дом напротив, шум на улице, скрип за дверью… «Хорошо, что я куклу захватила», — утешила она себя и взяла «бабу» под одеяло и повернулась на бок. Теперь, прикрыв один глаз, она видела только свое, привычное: кусок подушки с бабушкиной меткой, угол одеяла, по-всегдашнему пахнущего домом, голову «бабы» с нитяными волосами… Маша заснула.
…Здесь она проснулась среди ночи — не той, первой, а другой — от плохого сна. Тетя Катя прибежала и стала ее укачивать, а дядя Женя обещал, что будет сидеть с нею рядом и прогонять дурные сны. Потом он тихонько говорил с нею про маму…
…Она еще звала его дядей Женей, еще не знала, что он — папа, но уже знала, что он ее любит. Он все время носил ее — то на руках, то на плече — по улице и по комнате, собирался ей купить коврик с Красной Шапочкой в гостях у бабушки, — этот коврик они хотели прибить над кроватью…
Переводя взгляд вслед за Машиным, Воля внезапно увидел, что за портрет повесил немец на стену: не могло быть сомнения, это была карикатура на Гитлера!
Он сразу решил так: вид фюрера, угрожающий и глупый, его поза, величественная и нелепая, были Воле знакомы именно по карикатурам. Как раз вот такой, с выкаченными глазами, с открытым, кричащим ртом, Гитлер пытался, как тараном, проломить стену Мадрида жалким тельцем генерала Франко…
Мысль заработала вдруг возбужденно, радостно, быстро: у них поселился немецкий антифашист!.. Из тех, кто после захвата власти Гитлером продолжал борьбу в подполье. Из тех, кто приветствовал товарищей по борьбе возгласом «Рот-фронт!»…
Перед войной он часто вспоминал о них: о Тельмане, которого так и не удалось освободить из фашистского застенка, о «болотных солдатах», о мальчике, крикнувшем фашисту-учителю, когда тот разучивал со школьниками молитвы: «Мне нужен не рай в небесах, а Советская республика на земле!» В «Пионерской правде» было написано, что учитель буквально остолбенел…
Что стало потом с тем мальчиком?.. Жив ли еще Тельман?..
После того как началась война, после того как немцы захватили город, Воле больше об этом не думалось.
Но теперь кровь прилила к его лицу: «Рот Фронт!», великое рабочее братство…
Он поспешил к Бабинцу и рассказал ему о карикатуре на Гитлера в комнате немца. Рука Миколы Львовича, державшая самокрутку, задрожала крупно и сильно, глаза его заблестели почти лихорадочно; он выглядел так, будто только что был разбужен, и пробуждение это казалось ему слишком, неправдоподобно счастливым.
— Смело! — наконец сказал он о немце. — Это ему может стоить головы. — Микола Львович чуть прищурил глаз. — Неужели он не учитывает?.. К нему ведь другие немцы могут зайти.
Бабинец крепко потер глаза, потом медленно отвел руки от лица; они больше у него не дрожали, ничуть, но глаза всё так же продолжали блестеть.
— Что ж, побалакаю с ним немного, — сказал он весело. — Прощупаем его потихоньку.
Воля не представлял себе, на каком языке будет балакать с немцем Бабинец, но оказалось, что Микола Львович занимался когда-то немецким, правда, недолго…
— Это в тот период, — сказал он, — когда у них в Баварии была короткое время Советская власть. Я тогда имел надежду у них побывать. У меня в тетради много выражений было записано. Я знал не менее ста слов.
Сейчас же Бабинец отправился в дом напротив, в свою комнату, где они с Колькой ни разу не были со дня прихода немцев, за старой тетрадью. Воля пошел с ним. Замок на двери был сбит, а все в комнате исковеркано, сокрушено, перевернуто вверх дном. Но среди вороха бумаг, вываленных из сундучка, Микола Львович довольно легко нашел свою тетрадь, — тетрадью, как выяснилось, он называл конторскую книгу.
Во всей комнате один только подоконник остался в целости. Из шкафа была вырвана дверца, из печи выломаны изразцы, клетка, оставшаяся от времен, когда у Кольки жил щегол, растоптана. Бабинец смахнул с подоконника на ладонь брызги стекла и бросил их на крошево из клочьев обоев и бумаг, хлопьев пепла, залетевшего в окна, осколков посуды и изразцов. Затем он сел на подоконник (Воля примостился рядом) и, безразличный к разгрому вокруг, раскрыл свою тетрадь по немецкому…
На странице, разделенной чертою точно посредине, водянистыми чернилами было выведено двадцать два года назад его рукою (слева по-русски, справа по-немецки):
«Братья, вслед за рабочими России вы первыми установили у себя диктатуру пролетариата!
Да здравствует Советская Бавария, да здравствует Советская Германия!
Народы Советской России уверены: идя по нашему пути, вы…»
Бабинец принялся листать страницы, ища слова, которые пригодились бы ему сейчас для разговора с немцем.
«Как же все-таки оно повернулось… — думал Воля, глядя на Миколу Львовича. — Ведь когда еще он собирался побывать у немцев, а вот когда встретился. Да не у них — здесь, и они не в гости пришли…»
Он смотрел на Бабинца, и ему хотелось, чтобы тот почувствовал, что он разделяет его волнение, понимает его вполне. Но, странно, делить, казалось, было нечего: спокойно, с внимательным, чуть озабоченным лицом переворачивал Микола Львович страницы конторской книги, время от времени послюнив палец. Он искал сейчас нужные немецкие слова, слегка прищуривался, находя их, без задержки отбрасывал неподходящие — и только…
Они сообща беседовали с немцем — Микола Львович и Воля, — но больше Воля, потому что Бабинца, который основательно подготовился к разговору, немец не понимал и все переспрашивал: was, was?.. Должно быть, загвоздка была в произношении: с произношением у Бабинца — это и Воле было заметно — дела обстояли так себе.
Немец пил мелкими глотками минеральную воду из местного источника, которую принес в термосе, и, часто справляясь, понят ли он, рассказывал о себе. О том, что служит в транспортной организации германской армии. О том, что по специальности он — автомобильный механик.
