Маша сказала Валерии Павловне в самое ухо — тихо, внятно, очень настойчиво:
— Бабушка, ты только мне говори, ты только со мной будь!.. — И она взглянула на Екатерину Матвеевну с Волей исподлобья, насупленно: как они не понимают, что бабушка принадлежит ей, зачем они задают ей вопросы? Она сердилась на них, ей хотелось, чтобы бабушка от них отвернулась и смотрела на нее одну.
Но бабушка не отворачивалась от них, она сказала Маше, будто смущаясь за нее: «Что ты?..» — и тут вдруг Воля с тетей Катей оставили их одних в комнате, ушли к Прасковье Фоминичне.
Бабушка стала гладить Машино лицо, ее волосы в смотреть на нее, то отдаляя немного, то приближая к себе ее голову. Потом она сказала очень медленно, будто давая Маше время надолго, надежно запомнить каждое из трех слов — сначала одно, за ним — другое и последнее:
— Ты моя ненаглядная.
После этого бабушка чуть отстранила от себя Машу и спросила обыкновенным своим голосом:
— Ну, что с тобой было без меня? Знаешь, как я все хочу знать…
— Что со мной было?.. — Маша задумалась. — А знаешь… — Она перебила себя: — Помнишь, ты меня отдала дяде Жене?
— Еще бы, — сказала бабушка. — Как же мне это не помнить?..
— Ну вот, — сказала Маша. — Он потом оказался мой папа. Да.
— Он сам тебе это сказал? — быстро спросила бабушка.
— Только скоро ушел на войну, — продолжала Маша, понизив голос. — Бабушка, тут живет немец, — сказала она, поясняя, почему перешла на шепот. — В той комнате, что наша с папой была…
— Он сам тебе сказал? — настойчиво переспросила бабушка с таким острым интересом, как будто не слышала ни про войну, ни про немца, и важно было сейчас только это: в самом ли деле он так сказал?..
Маша кивнула.
— Оказалось, он мой папа, — повторила она.
— Очень хорошо, — сказала бабушка. — Пожалуй, но ожидала… — Она чуть-чуть подумала о чем-то своем, потом улыбнулась Маше и произнесла, не то восторгаясь, не то шутливо поддразнивая: — Какие ты слова новые знаешь! Скажите пожалуйста — «оказалось»!..
— Да вот, «оказалось»! — сказала Маша и вдруг показала бабушке кончик языка и, дразнясь, стала наклонять голову налево и направо, налево и направо. — Оказалось, уже вечер, оказалось, Колька окунулся в речке… — пропела она и начала болтать какую-то ерунду.
— Машенька, перестань ломаться, что с тобой такое, я не пойму?.. — сказала бабушка родным укоризненным голосом, который всегда действовал умиротворительно.
Но Маша продолжала ломаться, ласкаться, озорничать, капризничать — все вместе… Подпрыгнула, лизнула бабушку в щеку, отбежала в сторону, стала карабкаться на комод.
— Ты стала совсем дикая, Машенька! — всплеснула руками бабушка.
— Ага, — сказала Маша, подошла к бабушке на четвереньках и вдруг легонько куснула ее руку…
Ей было необыкновенно хорошо. Она совсем забыла, что так бывает. Хорошо было своевольничать, шутливо пугать бабушку непослушанием и «дикостью», нарочно не понимать ее слов, немножко ломаться… (Она так давно не привередничала и не ломалась; с чужими ей и не хотелось.)
Потом бабушка стала ее утихомиривать и укладывать спать. И Маша, понемногу поддаваясь увещеваниям, в конце концов согласилась лечь, но только если бабушка сразу ляжет с ней рядом. Раньше Валерия Павловна не потерпела бы никаких «если», а сейчас она сказала: «Что с тобой поделаешь…» Они устроились с Машей на кровати Екатерины Матвеевны, сама Екатерина Матвеевна — на Волином матрасе, а Воля — на сеннике, на полу.
Было тихо. Слипались глаза. И в последнюю минуту перед сном, уютную совсем по-давнему, Маша спросила, зевнув сладко и длинно:
— Бабушка, а нет у тебя мармеладки такой, как ты мне, помнишь, раньше давала?..
— Нет, маленькая… — сокрушенно ответила бабушка. — Теперь нет у меня. Откуда их теперь возьмешь?.. Спи…
И Маша заснула, держа ее руку.
Ночью, почувствовав жажду, Валерия Павловна вышла во двор к крану.
В это же время в калитку вошел немецкий солдат с автоматом, осветил Валерию Павловну фонариком и жестом подозвал к себе. Затем он указал ей, куда идти — от дома, на улицу, — и стал за ее спиной.
На улице ждала группа людей, стоявших тесно друг к другу, конвоир подтолкнул к ним Валерию Павловну, присоединил, и сейчас же солдаты куда-то их повели.
Идя, Валерия Павловна подняла глаза на окна дома и в одном, распахнутом, увидела Екатерину Матвеевну: та, не прячась, с тревогой всматривалась в толпу, была близко, и, наверно, можно было успеть ей крикнуть несколько последних слов… Но у Валерии Павловны мелькнула мысль, что она разбудит детей. И, поравнявшись с окном, она лишь подняла над головой руки, быстро трижды ими взмахнула: «Прощайте! Берегитесь! Отойдите же!..»
Наутро все в городе знали, что взрыв, раздавшийся вечером, и пожар, пламя которого было видно издалека, произошли по одной и той же причине: в немецкий армейский склад возле бывшего санатория кто-то заложил мину.
Хотя немцы ретиво и организованно сражались с огнем, а легкораненые, находившиеся в санатории, не жалея себя, начали гасить пламя еще до того, как были доставлены цистерны с водой (об этом сообщила газета «Голос народа»), — склад сгорел почти дотла.
Днем по городу расклеили объявление, подписанное немецким военным комендантом. За ущерб, злонамеренно нанесенный имуществу германской армии, извещал комендант, были взяты в качестве заложников сто жителей города. Они расстреляны. Это должно послужить предостережением от актов саботажа и вредительства…
Тут Воля остановился и дальше не читал. Так вот кого вели среди ночи немцы, вот что с ними стало! Значит, и Машина бабушка… Зачем тогда он идет к Леониду Витальевичу?!
Когда Маша, проснувшись, спросила: «Где бабушка?» — Воля, из-за плеча матери видевший, как уводили Валерию Павловну, ответил:
— Она пошла к доктору — к тому, помнишь, что с нами ночью по шоссе шел, когда мы все отсюда уходили. — Воля почти выпалил эти фразы, приготовленные к моменту Машиного пробуждения. (Маша молчала, казалось не понимая спросонок его слов.) Он продолжал, точно помогая ей вспомнить, о каком докторе идет речь, торопясь это сделать: — С ним была жена — такая полная женщина — и мальчик. Мальчик был одет, как доктор, на нем…
— Я помню. Мальчика отдали в машину, красноармейцам, — тихо сказала Маша. — Разве у бабушки заболели зубы?.. Вчера у нее не болели…
— Не знаю, — ответил Воля.
Его пугало не то, что Маша не до конца, кажется, ему верит, а то, как быстро гасли у нее глаза.
— Я к нему сейчас схожу. Ладно? К доктору, — предложил он, ища повод уйти, и тут же у него промелькнуло в уме, что, может быть, в городе он узнает что-нибудь о судьбе Валерии Павловны. — Погляжу, как он бабушку лечит.
Маша сразу соскочила с кровати и стала рядом с ним:
— И я! Хорошо? — Она слегка касалась ладонью его кармана, чтобы он мог взять ее за руку, не нагибаясь.
Но Воля медлил, а Маша не опускала руки, снизу заглядывая ему в лицо с терпеливым ожиданием…
Он не знал, как быть, и вмешалась Прасковья Фоминична.
— Что ты, что ты, это куда ж годится — Машу по городу вести, — сказала она. — И так уж у меня соседушка интересовалась: «Это у вас, Фоминична, цыганочка, что ли, живет?» — «Да, говорю, цыганочка, верно — как я сама или мой шуряк!» — Прасковья Фоминична наклонилась к Маше: — Ты оставайся. Чего ж с немцами шутки шутить — они на цыган охотятся. А ты смугленькая…
Маша поверила ей. Она в самом деле говорила правду. Воля пошел в город один.
Он был уже на улице, когда тетя Паша нагнала его и, часто оглядываясь, зашептала советы. Перво-наперво идти к Леониду Витальевичу — тот учился когда-то, она знает, с нынешним бургомистром Грачевским — и просить, чтоб учитель похлопотал перед ним за Машину бабушку. Если согласится, может выйти толк.
— Погоди! — окликнула она Волю, который, кивнув, зашагал было от дома. — Ты скажи учителю про бабушку, не забудь только, что она интеллигентная. Понял? И девочка маленькая осталась — это тоже. Стой!.. Он пусть Грачевскому про девочку ничего не говорит. А только ему скажет, что старуха благородная, дворянка чистой крови. Что она страдала, контрой была, жилы у нее выматывали, за горло ее брали!.. Сумеет он, как надо, расписать, а?.. — под конец усомнилась тетя Паша и прицокнула языком. — Иди!
И Воля пошел. Он шагал широко и быстро и представлял себе, как будет говорить с Леонидом Витальевичем, как затем Леонид Витальевич живо соберется и отправится к Грачевскому, а потом — раньше, чем стемнеет, — Валерия Павловна вернется в их дом. Минутой позже он остановился перед объявлением, подписанным комендантом…
Идти к Леониду Витальевичу было теперь незачем, но Воля — без цели — продолжал удаляться от дома.
Интернациональная, переименованная в первые же дни оккупации в улицу Мазепы, а теперь получившая новое название — Риттерштрассе, поражала своим новым обликом. Одна ее сторона — на протяжении двух длинных кварталов — отошла к гетто; все окна и двери домов на этой стороне были наглухо забиты досками. Не оставалось и щели, в которую можно было бы выглянуть, заглянуть… Дома стояли узнаваемые и неузнаваемые, превращенные в тюрьму.
