— Я тоже Василий. И тоже танкист. Поэтому я как увижу танкиста, так готов его расцеловать… Не повезло нам, дружище. Наши гвардейцы по самой Германии пойдут, а мы с вами будем валяться на госпитальной койке. Но я сбегу! Честное слово, сбегу, я так и сказал генералу.
— С колокольни далеко было видно?
— Почти пол-Европы. Все боевые порядки нашего корпуса и даже соседей. Они тоже отбивают атаки с большими потерями… День солнечный. Правда, все заволокло дымом, но различить можно, где свои, где чужие. У нас глаз наметан… Это вы там с «тиграми» дрались? Я догадался.
— Мы. Но я плохо рассмотрел…
Он протянул руку и пожал мою…
Видимо, интересная служба у капитана, но не знаю, завидовать ли ему? Все-таки он наблюдает за нами! И восторгается…
— На подходе две наши свежие армии. Немцы и не подозревают, что их ждет.
В машине сразу наступило оживление.
— Неужели правда?
— Сам слышал от командира корпуса.
— Тогда порядок. А то у немцев там был сильный танковый кулак.
Капитан ответил:
— Перевес в силе быстро меняется. Я ведь не шучу насчет двух армий. — Он улыбнулся и сжал губы, они тоже были у него в крапинках кирпичной пыли. Из некоторых крапинок сочилась кровь.
Я спросил у капитана, знает ли он что-нибудь о тяжелом танкосамоходном полке.
— Которым командует Глотюк?
— Да.
— Полк уничтожил более сорока танков. Но и сам остался почти без техники.
Вот это Глотюк! Я верил, что он покажет себя. Он из таких: или грудь в крестах, или голова в кустах.
В санитарке душно. Кто-то тихим голосом просит:
— Откройте двери.
— Пыли будет много. И так не продохнуть, — возразили ему.
И все же сестра открывает на минуту дверь, потом опять закрывает.
Все еще слышна канонада. Навстречу нам, к передовой, движутся новые самоходки. Красавицы! И опять сердце начинает учащенно биться.
Капитан продолжает говорить о танковом сражении. Я его рассеянно слушаю — не засыпаю, а просто слабею. Мне уже трудно слушать, я улавливаю только отдельные фразы:
— Ночью была наша контратака… Немцы побросали технику и разбежались… Им готовят новый котел… Я не спал двое суток…
«И я тоже. Но не беда, в госпитале отоспимся».
Потом он кричит в бреду:
— Уйдите все с колокольни! Сейчас нас накроют… Промахнулись, гады! — и захохотал.
Сестра положила ему на лоб руку.
Мне показалось, что я в чем-то завидую ему. Конечно, ему можно и позавидовать: он видел широкую панораму боя. А из танковой подслеповатой башни через приборы многого не увидишь. Успевай только ловить цели! Каждый промедленный выстрел — твоя погибель.
Капитан-разведчик сидел на колокольне вместе с комкором. А мы воюем и не думаем, что за нашей атакой кто-то следит. Хотя всегда ощущалась чья-то опытная рука.
— Горят!.. «Тигры» горят! — кричит капитан.
— Успокойтесь, — говорит ему сестра. — Дать вам воды?
Он открывает глаза:
— Один глоток, — и умолкает.
Кто-то тихо стонет, кто-то надрывно хрипит, — видимо, пробита грудь или горло. А может, это мой хрип? Я еще толком не знаю, какие у меня раны. Но грудь задета.
В ушах зазвенело. И я ничего не слышу. Хотя представляю что-то очень зримо. Будто тоже сижу на колокольне и смотрю в подзорную трубу. Колокольня покачивается, и высоты покачиваются, и леса. И озеро Черного Дрозда — пустынное, без единой лодки. Оно сейчас опрокинется и выплеснется… Дороги тоже перекошены. По ним, поднимая облака пыли, идут колонны. В три ряда. Только одни танки. Сколько же их наковала Россия! Под тяжестью танков земля прогибается, лощины опускаются ниже… И — огонь! Огонь! Огонь! Яркие всплески в глазах.
Кто-то сует мне в рот горлышко фляги. Я отпиваю глоток и опять все слышу. Открываю глаза — не сразу соображаю, что меня в санитарке везут в медсанбат.
— Тезка! — зовет капитан. — Ты все понял?
Я осторожно спрашиваю:
— А что мне надо понять?
— Самое главное. — Он молчит некоторое время и добавляет: — Еще вот что я хочу сказать: в полевой сумке у меня адрес сестры.
— Да вы что? Шутите?
— Нет, не шучу. Впервые перестаю доверять своему организму.
Сестра взяла его руку, нащупала пульс.
— Пульс никудышный, — говорит он. Голос его стал слабее и приобрел какие-то другие оттенки, вызванные болью. Видимо, она давила его все сильнее.
Я тоже открытым ртом заглатывал воздух, но не мог надышаться. Горло пересыхало, и казалось — легкие работали впустую. Потому и такое сердцебиение.
— Сестра, до медсанбата далеко? — спросил капитан.
— Потерпите, скоро приедем.
— Но это, видимо, уже не имеет значения. — И он, отвернув голову к борту машины, издал один какой-то звук, похожий на стон.
— Василий?!
Он не отозвался.
И сразу прекратились все другие стоны и вздохи. Санитарка тарахтит, скрипит и гремит. Какая же она жесткая и темная! По какой бы ровной дороге ни шла, у нее судорожное дрожание. И поэтому, кажется, у меня зубы стучат.
Неожиданно резко водитель свернул с дороги, машина наклонилась, мы заскользили по полу вниз — влево, потом нас опрокинуло вправо. Засели в канаве, мотор заглох.
Сестра посмотрела в крошечное окошечко и затаила дыхание.
Солдат-водитель позвал:
— Ребята, помогите подтолкнуть машину.
Несколько человек выскочили из кузова. Кто-то крикнул:
— Немцы! Танки…
Как ее ни раскачивали, слабосильная санитарка не могла вылезти из канавы, колеса осели еще глубже.
— Тихо, — сказала сестра, — может быть, они нас не заметят.
— Они уже заметили, — сказал кто-то.
Дверь кузова была открыта, и я видел, как все смотрели на дорогу: следом за нами разгоряченные тягачи тащили тяжелые орудия, — видимо, артиллеристы меняли огневые позиции. Ничего не подозревая, тащили прямо на танки.
Раненые стали им кричать, но офицер, сидящий на головном тягаче, показывал на свои уши: мол, ничего не слышно — торопимся. И вдруг на ходу соскочил на обочину и, останавливая тягачи, закричал:
— Ба-та-рея, к бою!
«Сейчас начнется заключительная сцена», — подумал я и уже приготовился ко всему.
Тягачи отползали в сторону, а отцепленные орудия разворачивались прямо на дороге. Я ждал, что немедленно прогремят выстрелы, мы из танковых пушек открывали огонь в считанные секунды. Приготовился, открыл рот, чтобы не оглушило. Но расчеты все копошатся, что-то лихорадочно делают, а офицер смотрит в бинокль на перекресток, где танки, и что-то очень громко кричит.
И вдруг я услышал знакомый посвист — выстрелили из танковой пушки. Снаряд перелетел через нас, разорвался в кустах. Второй пошел рикошетом, и там, где он коснулся земли, завихрилась пыль.
В это же мгновение почти залпом ответили наши орудия.
— Хорошо! — закричал офицер. — Хорошо!
А я понимал, что и противник не из простаков: сейчас нас накроют из множества танковых стволов. Где-то на вылете тот снаряд, который оборвет все.
Раненые залегли в канаве или отползли в кусты, только я и мой сосед-капитан в машине. У меня на душе даже какое-то удовлетворение, что я его не бросил. Хотя он, если бы мог, наверняка бы сказал: «Убирайся отсюда, если можешь».
Сразу зазияло несколько дыр в крыше металлического кузова, будто по ней ударили рогатиной. Потом по боковой стенке прошла пулеметная очередь и оставила круглые дырочки с острыми зазубринами, напоминающими те, что бывают у кухонной терки, только крупнее.
Пушки оглушили меня, я открыл рот и дышу, словно рыба, выброшенная на берег.
Кто-то подбежал к машине, умоляюще произнес:
— Ребята, если среди вас есть артиллеристы, прошу к орудиям. Почти вся прислуга вышла из строя… Чтоб их черт побрал, этих ваших «тигров»!
Он произнес это так, будто они, эти самые чертовы «тигры», были нашими или мы их специально пригласили сюда для встречи на этой дороге.
Несколько человек из канавы поднялись и побежали к орудиям. Офицер взглянул на меня: мол, танкист, у самого орудие в башне.
И вдруг я почувствовал, что могу встать и тоже пойти. Попробовал приподняться — никакой боли.
Помню, что я пошел покачиваясь, в каком-то тумане и что очнулся у орудия. Остальное все как в бреду: при каждом выстреле нас обдавало горячей волной воздуха и отшвыривало назад, но мы снова подбегали.
— Огонь! — кричал офицер. — Огонь!
Выстрелы, казалось, разрывали всю грудь, не только перепонки в ушах. Дым застревал в горле. А когда снаряды рвались впереди, нас осыпало пылью и комьями земли. И в этом смраде — дыме, смешанном с туманом, — носился офицер-артиллерист и кричал:
— Хорошо!
Я протер рукавом глаза, думал, сотру с них муть, но она еще больше погустела и расплылась полосами. Кто-то отстранил меня от орудия:
